Я была так поражена нашим коротким разговором, что, вернувшись в отель, записала его, чтобы убедиться в его реальности. Может быть, я также надеялась, что, увидев эти слова на бумаге, так сказать, материализовав их, сумею изгнать их из моего сознания, где они плясали ужасную сарабанду. Уверена, ты поймешь, если я скажу, что ни мгновения не сердилась на нее. Бедная малышка была не виновата в том чувстве, какое испытывала к тебе. К тому же я находила вполне естественным, что она обожала тебя… может быть, даже еще больше полюбила ее за это.

Самое главное, знать, что ты сам чувствуешь. Это терзало меня, и я не переставала думать об этом. Зачем? Сомнений не было. Она не могла выдумать слова, которые пересказала мне: это были твои слова. Мне казалось, я слышу, как ты их произносишь. И однако, помню, унизилась до того, что сказала ей, что она ошибается, что ты ни минуты не думаешь меня покинуть. Ведь я уже слишком стара, чтобы меня можно было бросить. Кроме того, мы связаны церковным браком. Ты испанец. В твоей стране признают только церковные браки, и они нерасторжимы. Как может она вообразить, что ты обманешь церковь, чтобы порвать союз, которому больше двадцати лет, ты, воспитанный священниками в уважении к религии?..

…Но все это, я слишком хорошо отдавала себе отчет, не влияло на ее твердую уверенность в вашей любви. Может быть, она и слушала меня, но не пыталась понять. Для нее решение было принято, жребий брошен. Все, что я или кто-нибудь другой мог об этом сказать, — это лишь пустые, напрасные рассуждения. Была она и был ты. Остальное для нее не имело ни малейшего значения…

Ее спокойная уверенность победила: у меня хватило сил ответить, что, если ты действительно хочешь получить свободу, я слишком люблю тебя, чтобы пытаться удержать против твоей воли. Но я заранее ужасаюсь приговора света, злословия друзей по поводу участи, которую вы уготовили мне.

Когда мы вернулись в Париж, я прямо спросила тебя об этом. Каким образом тебе удалось меня успокоить? Я действительно поверила, что кошмар кончается. Время понемногу сгладит углы, приглушит страсти. Я так любила эту малышку, что у нее никогда не хватило бы храбрости причинить мне такое горе. Она сама откажется от тебя.

Увы! Вскоре жар и болезнь, которые, казалось, победило лечение в Швейцарии, снова набросились на бедного ребенка. Отцу, у которого она в это время жила, не удалось выходить ее.

Тогда я отвела Руси к ларингологу. Он сделал прижигание и попросил прийти на другой день для маленькой операции, после которой, я думала, с ней случится обморок в машине. Перепуганная, я привезла ее к нам и сейчас же уложила в постель, надеясь, что это только мимолетная дурнота. На следующий день ее состояние сильно ухудшилось. Врач, казалось, волновался, для консультации он пригласил профессора, который не успокоил нас.

Прибежали ее родные, они бросали на меня взгляды, полные упреков. Полубезумная от страха, услышала, как доктор, оперировавший Руси, сказал, что я не предупредила его о том, что у больной постоянный жар. Если бы он знал, уверял врач, он не сделал бы надрез, который мог вызвать в этом случае заражение крови.

Как мог этот человек иметь низость свалить на меня всю ответственность, дойдя до того, что уверял, будто предупредил об опасности, которую могла вызвать операция? Тогда в отчаянии я дала обет вернуть тебе, если ты захочешь, свободу, только бы Бог спас ее…

Весной она поправилась. Я помню, что мы часто уезжали тогда на уик-энд. Один раз мы повезли ее к морю… Помнишь ли ты маленькую девочку, сидевшую на чемодане возле своего дома под мелким дождем, ожидая нас?..

Когда настало лето, не возникло даже мысли о том, чтобы расстаться с ней. Надо было переделать сиденье большого автомобиля, предназначенное для нас двоих. Она еще не знала Италии.

Венеция… Под любым предлогом я оставляла вас вдвоем. Часто, притворившись усталой, рано возвращалась одна, чтобы потом у окна с отчаянно бьющимся сердцем поджидать вас. Я прекрасно сознавала, как рискую, но хотела верить, верить так сильно и непоколебимо, чтобы об эту веру разбилась ваша любовь. Ребячество? Быть может… Но я все еще надеялась. Она познакомилась с молодыми людьми своего возраста. Одна из новых подруг, с которой Руси особенно сблизилась, обручилась с юношей двадцати пяти лет. Я думала, что вся эта молодая компания заставит ее быстро забыть свое увлечение, которое могло быть только временным…

Во Флоренции произошел случай, последствия которого оказались для меня роковыми. Боже! Как жива она в моей памяти, эта спальня со спущенными жалюзи в послеполуденный зной, когда я в последний раз была твоей женой… Легкое поскрипывание вдруг обнаружило ее присутствие: она вошла на четвереньках, чтобы наделать меньше шума! Ты не рассердился. А вечером я почувствовала, что волнуешься из-за нее. Руси исчезла из отеля, и мы ждали ее в ужасающем молчании.

С этого дня между нами воцарилась драма, немая и неотвратимая. Она нас подстерегала, окружала, она нас больше не щадила. Слово, которое, я надеялась, ты мог еще произнести, чтобы спасти меня, ты не произнес. Жизнь внезапно потеряла смысл, превратилась в тревожное ожидание. Тебе надо было сделать выбор, и это почти сводило тебя с ума.

Вскоре Руси представила мне мужа своей сестры, американского адвоката Губериха, который, зная, что в принципе я согласилась расстаться с тобой, сказал, что, изучив дело, нашел способ развести нас, несмотря на испанские законы и церковный брак. Он также мог устроить тебе с Руси гражданский брак в Гааге. Так как я после Берна не затрагивала больше с ней этого вопроса, то думала, что ты договорился с этим господином. Как можно было вообразить, что без твоего согласия она поручила ему это дело?

Я ответила Губериху, так же как в Берне Руси, что, если ты этого хочешь, я слишком сильно люблю тебя, чтобы не желать тебе счастья, и готова сделать все, что нужно.

От меня он пошел к тебе в ателье. У меня не было сил ждать. Мне необходима была ясность, и я решила немедленно, вместе с Руси, тоже пойти к тебе.

…Ты на мгновение оторопел, увидя нас. Я сразу попросила Губериха посвятить тебя в его план. Я чувствовала, как в тебе поднимается гнев. Ты вспыхнул и закричал, что не согласишься на этот маскарад.

Руси забилась в угол комнаты. Но в ее взгляде маленькой покинутой девочки, несмотря на все, мерцал лучик победы… Интуиция подсказывала ей, что любовь одержит верх. И в то же время она слишком хорошо знала тебя, чтобы не чувствовать: твое сердце останется с той, которая уйдет. Я постаралась поддержать план Губериха и его аргументы. В итоге его проект позволял тебе получить Руси, не причинив вреда ее репутации. А я, поскольку наш церковный брак оставался нерасторжимым, могла надеяться и ждать, что ты вернешься. Руси была всего лишь избалованным ребенком, с которым пересеклась наша жизнь. Узы же, связывающие нас с тобой, слишком крепки, чтобы порваться навсегда…

На другой день я поделилась с тобой своими соображениями. И снова мысль, что ты оставляешь меня, причинила тебе боль. Помню, ты даже заставил меня поклясться не покидать вас никогда, что бы ни случилось! Находил все новые аргументы против развода. Но единственный, с которым я согласилась бы, — тот, что ты слишком любишь меня, чтобы расстаться, — его ты не назвал…

Мне надо было поехать в Гаагу, на место жительства Губериха, чтобы изложить свое прошение о разводе. Руси сопровождала меня. По совету адвоката я оделась почти как нищенка: кажется, это должно было снискать благосклонность судей… Долго ждала в мрачном зале с такими же несчастными женщинами, как я. На другой день мы вернулись в Париж.

Ты по-прежнему жил у меня, и старая привычка к доверию была так сильна, что ты советовался со мной о выборе обручального кольца и ее первого колье из рубинов.

Мы должны были вместе после предписанной законом отсрочки, для того что называют «попыткой примирения», предстать перед судьей. Непоправимое приближалось, и однажды, когда я зашла за тобой в ателье, ты сказал: «Послушай, еще есть время, если ты поклянешься, что я был мужчиной твоей жизни, единственным, которого ты любила, я не смогу тебя бросить, это невозможно…»