Отклонив примерно восемьдесят раз его приглашения, я в конце концов согласилась пообедать у него на авеню дю Буа. Атмосфера была тяжелой и нервной. Мадам Эдвардс и ее брат Шарко, казалось, чувствовали себя неловко. Стараясь быть любезной и непринужденной, я рассказала о путешествии с Таде в Норвегию, о нашей забавной встрече с Ибсеном. Вдруг Эдвардс, побледнев, встал и, пробормотав извинения, удалился к себе в комнату. Конец обеда был мрачным. С видом серьезным и озабоченным Шарко увел меня в сад. Он начал с весьма запутанной фразы, из которой следовало, что недомогание Эдвардса гораздо серьезнее, чем я могу вообразить, и что, кажется, я не отдаю себе отчета, что несу за это ответственность…

— Я? — У меня перехватило дыхание.

В это время к нам присоединилась мадам Эдвардс, которая взяла меня за руку. Она была чрезвычайно возбуждена.

— Альфреду совсем плохо, — сказала она, — нельзя играть безнаказанно сердцем мужчины.

Я все меньше и меньше понимала, что происходит. У меня, зажатой между братом и сестрой, которые, казалось, действовали сообща, возникло ощущение заговора. Теперь они говорили вместе. Возможно ли это? Действительно ли жена Эдвардса разделяет абсурдное, неправдоподобное предложение Шарко? Он ясно объяснил, что единственный честный поступок с моей стороны по отношению к Эдвардсу — это стать его любовницей, иначе он бесспорно оставит свою жену! Нужно не иметь сердца, чтобы разбить такую прекрасную семью! Мой рассказ за столом о днях, проведенных с Таде в Норвегии, — это жестокая игра, чтобы заставить Альфреда страдать. Шарко не колеблясь обвинил меня в злостном кокетстве.

Я спустилась с небес на землю. Мой рассказ о нашем пребывании в Норвегии имел только одну цель — рассмешить забавной историей, разрядить обстановку. Виновата ли я, что она вызвала в воображении бедного Альфреда картины, которые его любовь сделала для него непереносимыми? Я была искренно огорчена.

Но как Шарко посмел говорить со мной таким тоном в присутствии сестры и как эта женщина могла потерять рассудок до такой степени, чтобы предложить мне стать любовницей своего мужа?!

Мои нервы были на пределе, я расплакалась и убежала, проклиная день, когда переступила порог этого дома…

После кошмарной ночи решение было принято. Я немедленно поеду к Таде в Колошвар. Не думая больше об этой дьявольской интриге, в которую меня хотели втянуть, я приказала упаковать чемоданы и, взяв с собой преданную подругу, села в «Восточный экспресс».

Мною владела только одна мысль: как можно скорее увидеть Таде. Он обязательно распутает этот клубок. Он найдет выход из этой дикой ситуации. Он больше не покинет меня. Он меня защитит. Я снова почувствовала себя совсем маленькой девочкой, слабой и безоружной, которой необходимы утешение, нежность, покровительство. Этот Колошвар, над которым я так насмехалась и в который еще на прошлой неделе ничто не могло меня заставить поехать, теперь представлялся мне убежищем, спасением от опасности.

Увы! Я так туда и не попала. За четверть часа до прибытия поезда в Вену в мое купе постучали. Я оторвалась от книги, которую читала, и побледнела как полотно: в дверях стоял улыбающийся Эдвардс.

— Дальше мы поедем вместе, — спокойно произнес он. — Нам надо объясниться.

Кошмар продолжался. Если бы моя подруга Эмма во плоти и крови не сидела рядом со мной, я бы подумала, что еще не проснулась после той страшной ночи в Париже. С помощью какого колдовства Эдвардс оказался здесь, в этом поезде, в тысяче километров от Парижа? Непостижимо! (Позднее он признался, что нанял детектива, чтобы следить за мной. Узнав от него, что я заказала места в «Восточном экспрессе», он сделал то же самое. Вот как просто все было!)

Захваченная врасплох и прежде всего опасаясь скандала, наводящего на меня ужас, я остановилась в Вене и телеграфировала Таде, чтобы он немедленно приехал. Послала телеграмму и Вюйару, умоляя его как можно скорее прибыть в Вену. В случае если Таде не смог бы сразу приехать, я не осталась бы без поддержки верного друга.

Эдвардс устроился в противоположном крыле отеля, где я остановилась. Он вел себя безупречно корректно и учтиво. Но как раз его спокойствие пугало меня больше всего. Он имел вид человека настолько уверенного в себе и своем деле, что я совершенно растерялась. Его «дело» заключалось не больше и не меньше в том, чтобы жениться на мне. Что я замужем, что он тоже женат, что ни его жена, ни мой муж, ни я сама не имеем ни малейшего желания разводиться — все это, казалось, ничуть не смущало его. Он решил добиться своего и был уверен в успехе. Все было им хладнокровно рассчитано.

Поняв, в какой пучине увяз Таде, я была подавлена. Несчастный превысил раз в шесть капитал Общества, обеспечив своих служащих условиями работы, соответствующими его социальному идеалу, и построив для них прекрасный рабочий городок. Делая это, он рассчитывал на будущие весьма гипотетические поступления и доходы. Не довольствуясь тем, что инвестировал в эти безумные предприятия все, до своего последнего су, он без моего ведома обратился к моему брату Сипе и вложил в дело все его состояние. Теперь, когда настало время платежей, он не знал, как вывернуться. Кредиторы начали браниться. Крах был неизбежен, а суммы, требующиеся немедленно, баснословны.

Эдвардс, не вмешиваясь, уже несколько месяцев спокойно следил за приближением катастрофы. С улыбкой ждал своего часа. И он настал. Как Deus ex machina[123], Альфред Эдвардс появился в пятом акте, чтобы все уладить. При одном условии. И этим условием была я. Ничего проще и яснее. Я прекрасно это поняла и пришла в ярость.

Вюйар приехал, как только получил мою телеграмму. Но Таде все не появлялся. У меня был с ним полный драматизма телефонный разговор. «Не могу уехать из Колошвара, — сказал он с отчаянием в голосе. — Заклинаю, устрой все!.. Я пропащий человек».

«Устрой все!» Легко сказать! Интересно, каким образом, воображал он, я могла это сделать? Даже если допустить невозможное — что я соглашусь стать любовницей Эдвардса, как мне так деликатно предложил Шарко, когда я и не подозревала, с какими трудностями борется Таде, — это ничего бы не уладило. Эдвардс хотел совсем другого. Он хотел жить со мной под одной крышей, хотел жениться на мне.

После пяти дней отчаянного ожидания, без конца прокручивая в своей бедной голове эту неразрешимую проблему и окончательно поняв, что Таде не приедет, я пошла к Эдвардсу.

— Не могу больше оставаться здесь, изводясь от беспокойства и горя. Вы чудовище. Дайте мне время все спокойно обдумать и оправиться от удара, который вы мне нанесли.

В конце концов мы сошлись на том, что я уеду в Рейнфельден. Я должна была обещать, что Таде не приедет ко мне. Через месяц я дам ответ. Таковы были условия соглашения, по которому я добилась, что Альфред вернется в Париж и не сделает никакой попытки увидеть меня раньше чем через месяц.

Хотя это соглашение ничего не разрешало, я рассматривала его почти как победу: до такой степени испытала облегчение, видя, что он уехал. Наконец я могла свободно дышать. Это было, как если бы меня дней пять душили, а теперь дали вздохнуть.

Вюйар сопровождал меня в Рейнфельден. Первым делом, разумеется, я телеграфировала Таде, что наконец-то одна и он может приехать, чтобы мы попытались во всем разобраться. Ни минуты не думала, что поступаю нечестно по отношению к Эдвардсу. В конце концов, Таде мой муж, и мысль о том, чтобы, даже не видясь — он в Венгрии, я в Швейцарии, — решить вопрос о нашем окончательном разрыве, мне казалась совершенно абсурдной.

Я все еще надеялась, что Эдвардс преувеличил в своих целях сложность ситуации, в какую попал Таде. Но я заблуждалась. Она была, если это только возможно, еще хуже. Абсолютно безысходна. С какой бы стороны мы ее ни рассматривали, очевидно, что было только одно решение, о котором Таде не смел даже говорить. «Я думаю, что никогда еще так тебя не любил», — не переставая твердил он.