Он тяжело дышал, откидывая назад плечо, приподымал лопатку уже почти как крыло, словно его душили новые недоумения. Он глухо продолжал, понижая голос:

— И так как они меня не желают, эти господа академики, я хочу дать им веские основания, чтобы меня не допускать; ибо таковых у них не было. Не было.

При этих словах его голос стал вдруг почти пронзительным; он умолк, потом продолжал, уже более спокойно:

— Итак, вот что я придумал… Вы меня слушаете?

— До самой души, — отвечал, все так же смеясь, Лафкадио.

— И следуете за моей мыслью?

— До самого ада.

Жюлиюс опять смочил платок, опустился в кресло; Лафкадио сел напротив верхом на стул.

— Речь идет о молодом человеке, из которого я хочу сделать преступника.

— В этом я не вижу ничего трудного.

— Как так! — сказал Жюлиюс, полагавший, что это как раз и трудно.

— Да кто же вам мешает, раз вы романист? И раз вы придумываете, кто вам мешает придумывать все, что угодно?

— Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я это должен обосновать и объяснить.

— Обосновать преступление нетрудно.

— Разумеется… но именно этого я и не хочу. Я не хочу обосновывать преступление; мне достаточно обосновать преступника. Да, я хочу, чтобы преступление он совершил бескорыстно; чтобы он пожелал совершить ничем необоснованное преступление.

Лафкадио начинал слушать внимательнее.

— Возьмем его совсем еще юношей; я хочу, чтобы изящество его природы сказывалось в том, что его поступки по большей части — игра и что выгоде он обычно предпочитает удовольствие.

— Это, пожалуй, встречается не так уже часто… — нерешительно вставил Лафкадио.

— Не правда ли? — воскликнул восхищенный Жюлиюс. — Добавим к этому, что он любит себя сдерживать…

— Вплоть до притворства.

— Привьем ему любовь к риску.

— Браво! — сказал Лафкадио, все более потешаясь. — Если он вдобавок умеет прислушиваться к тому, что ему нашептывает бес любопытства, то я считаю, что ваш воспитанник вполне созрел.

Так, подпрыгивая и перескакивая друг через друга, они принялись как бы играть в чехарду.

Жюлиюс. — Я вижу, как он сначала упражняется; он мастер по части мелких краж.

Лафкадио. — Я часто задавал себе вопрос, почему их так мало бывает. Правда, случай украсть представляется обыкновенно только тем, кто не нуждается и не подвержен искушению.

Жюлиюс. — Кто не нуждается; он из их числа, я уже сказал. Но его прельщают только такие случаи, где требуется известная ловкость, хитрость…

Лафкадио. — И которые представляют некоторую опасность.

Жюлиюс. — Я уже говорил, что он любит риск… Впрочем, мошенничество ему претит; он не думает присваивать, а просто ему нравится тайно перемещать те или иные предметы. В этом он проявляет настоящий талант фокусника.

Лафкадио. — Затем, безнаказанность его окрыляет…

Жюлиюс. — Но в то же время и злит. Если его ни разу еще не поймали, так это потому, что он ставил себе слишком легкие задачи.

Лафкадио. — Ему хочется чего-нибудь более рискованного.

Жюлиюс. — Я заставляю его рассуждать так…

Лафкадио. — А вы уверены, что он рассуждает?

Жюлиюс (продолжая). — Виновника преступления выдает то, что ему нужно было его совершить.

Лафкадио. — Мы говорил, что он очень ловок.

Жюлиюс. — Да, и тем более ловок, что он будет действовать совершенно спокойно. Вы только подумайте: преступление, не вызванное ни страстью, ни нуждой. Для него повод к совершению преступления в том и состоит, чтобы совершить его без всякого повода.

Лафкадио. — Это уже вы осмысливаете его преступление; он же просто его совершает.

Жюлиюс. — Нет никакого повода заподозрить в преступлении человека, который совершил его без всякого повода.

Лафкадио. — Вы слишком тонки. Таким, каким вы его сделали, он — то, что называется, свободный человек.

Жюлиюс. — Зависящий от любой случайности.

Лафкадио. — Мне хочется поскорее увидеть его за работой. Что вы ему предложите?

Жюлиюс. — Видите ли, я все не мог решиться. Да, до сегодняшнего вечера я все не мог решиться… И вдруг, сегодня вечером, в газете, среди последних известий, я нахожу как раз искомый пример. Провиденциальное событие! Это ужасно: можете себе представить — вчера убили моего beau-frere'a.

Лафкадио. — Как? этот старичок в вагоне — ваш…

Жюлиюс. — Это был Амедей Флериссуар, которому я дал свой билет, которого я проводил на вокзал. За час перед тем он получил в моем банке шесть тысяч франков, и так как вез их с собой, то расставался со мной неохотно; у него были мрачные мысли, недобрые мысли какие-то, предчувствия. И вот, в поезде… Впрочем, вы сами прочли в газете.

Лафкадио. — Нет, только заголовок в «Происшествиях».

Жюлиюс. — Ну, так я вам прочту. — Он развернул «Corriere». -Перевожу.

«Полиция, производившая усиленные розыски вдоль железнодорожного полотна между Римом и Неаполем, обнаружила сегодня днем в безводном русле Вольтурно, в пяти километрах от Капуи, тело убитого, которому, по-видимому, и принадлежал пиджак, найденный вчера вечером в вагоне. Это человек скромной внешности, лет пятидесяти. (Он казался старше своих лет.) При нем не оказалось никаких бумаг, которые бы позволяли установить его личность. (Это дает мне, к счастью, некоторую отсрочку.) Его, по-видимому, вытолкнули их вагона с такой силой, что он перелетел через парапет моста, ремонтируемый в этом месте и замененный просто балками. (Что за стиль!) Мост возвышается над рекой на пятнадцать с лишним метров; смерть, по всей вероятности, последовала от падения, потому что на теле нет следов каких-либо ранений. Убитый найден без пиджака; на правой руке манжета, сходная с той, которая была обнаружена в вагоне, но без запонки…» — Что с вами? — Жюлиюс остановился; Лафкадио невольно вздрогнул, потому что у него мелькнула мысль, что запонка была удалена уже после преступления. — Жюлиюс продолжал:- «В левой руке он сжимал шляпу из мягкого фетра…»

— Из мягкого фетра! Неучи! — пробормотал Лафкадио. Жюлиюс посмотрел поверх газеты:

— Что вас удивляет?

— Ничего, ничего! Продолжайте.

— «…Из мягкого фетра, слишком просторную для его головы и принадлежащую, скорее всего, нападавшему; фабричное клеймо тщательно срезано на кожаном ободке, где недостает куска, формы и размера лаврового листа…»

Лафкалио встал, нагнулся над плечом Жюлиюса, чтобы следить за чтением, а может быть, чтобы скрыть свою бледность. Он уже не сомневаться: преступление было подправлено; кто-то до него дотронулся; срезал клеймо; вероятно, тот незнакомец, который унес чемодан.

Жюлиюс, между тем, продолжал:

— «… Что как бы свидетельствует о предумышленности этого преступления. (Почему именно этого преступления? Может быть, мой герой принял меры предосторожности на всякий случай…) Немедленно после составления протокола труп был доставлен в Неаполь для опознания». (Да, я знаю, что там у них есть способы и обыкновение сохранять трупы очень долгое время…)

— А вы уверены, что это он? — Голос Лафкадио слегка дрожал.

— А то как же! Я ждал его сегодня к обеду.

— Вы дали знать полиции?

— Нет еще. Мне необходимо сначала немного собраться с мыслями. Так как я уже в трауре, то по крайней мере в этом отношении (я хочу сказать — в смысле костюма) я спокоен; но вы же понимаете, что, как только станет известно имя убитого, я должен буду оповестить всю свою родню, разослать телеграммы, писать письма, должен заняться объявлениями, похоронами, должен ехать в Неаполь за телом, должен… Ах, дорогой мой Лафкадио, из-за этого съезда, на котором мне необходимо присутствовать, не согласились ли бы вы получить от меня доверенность и поехать за телом вместо меня?

— Мы об этом сейчас подумаем.

— Если, конечно, это вам не слишком тягостно. Пока же я избавляю мою бедную свояченицу от многих мучительных часов; по неопределенным газетным известиям как она может догадаться?.. Итак, я возвращаюсь к моей теме: когда я прочел эту заметку, я подумал: это преступление, которое я так ясно себе рисую, которое я реконструирую, которое я вижу — я знаю, я-то знаю, чем оно вызвано; и знаю, что, не будь этой приманки в виде шести тысяч франков, преступления бы не было.