— В состоявшемся вслед затем заседании консистории, 30 июня 1889 года, — продолжал он (по-прежнему стоя, он теперь опирался обеими руками о столик и наклонялся к графине), Лев ХIII дал исход своему бурному негодованию. Его протест был услышан по всей земле; и христианский мир дрогнул, услыхав, что папа грозит покинуть Рим!.. Да, покинуть Рим!.. Все это графиня, вам известно, вы это пережили и помните не хуже, чем я.

Он снова зашагал:

— Наконец, Криспи пал. Казалось, церковь вздохнет свободно. И вот в декабре 1892 года папа написал эти два письма, сударыня…

Он снова сел, резким движением пододвинул кресло к дивану и, хватая графиню за руку:

— Месяц спустя папа был в тюрьме.

Так как графиня упорствовала в своем молчании, каноник опустил ее руку и продолжал уже более спокойным голосом:

— Я не буду стараться, сударыня, разжалобить вас страданиями узника; женское сердце легко трогается зрелищем несчастий. Я обращаюсь к вашему разуму, графиня, и приглашаю вас подумать о том, в какое смятение ввергло нас, христиан, исчезновение нашего духовного главы.

На бледное чело графини легла легкая складка.

— Лишиться папы — ужасно, сударыня. Но это что: лже-папа — еще ужаснее. Ибо, чтобы скрыть свое злодеяние, мало того, чтобы принудить церковь разоружиться и сдаться добровольно, Ложа водворила на папском престоле, вместо Льва ХIII, какого-то клеврета Квиринала, какую-то куклу, похожую на их святую жертву, какого-то самозванца, которому из страха повредить истинному папе, мы должны притворно подчиняться, перед которым, о позор! в дни юбилея склонился весь христианский мир.

При этих словах платок, который он крутил в руках, разорвался.

— Первым актом лже-папы явилась эта пресловутая энциклика, энциклика Франции, от которой сердце всякого француза, достойного носить это имя, доныне обливается кровью. Да, да, я знаю, сударыня, что испытало ваше благородное сердце, сердце графини, слыша, как святая церковь отрекается от святого дела монархии; как Ватикан, говорю я, рукоплещет республике. Увы, сударыня, успокойтесь; ваше изумление было законно. Успокойтесь, графиня, но подумайте о том, что должен был пережить святой отец, слыша из темницы, как этот самозванный клеврет объявляет его республиканцем!

И, откидываясь назад, с рыдающим смехом:

— А как вы отнеслись, графиня де Сен-При, а как вы отнеслись к тому, что послужило завершением этой жестокой энциклики, — к аудиенции, данной нашим святым отцом редактору «Пти Журналь»? Да, графиня, редактору «Пти Журналь»! Лев ХIII и «Пти Журналь»! Вы же чувствуете, что это невозможно. Ваше благородное сердце само вам подсказало, что это ложь!

— Но, — воскликнула графиня, не в силах больше выдержать, — ведь об этом надо кричать всему миру!

— Нет, сударыня! об этом надо молчать! — грозно прогремел аббат. — Об этом прежде всего надо молчать; об этом мы должны молчать, чтобы действовать. Затем, извиняясь, со слезами в голосе:

— Вы видите, я с вами говорю, как с мужчиной.

— Вы правы, господин аббат. Вы говорите — действовать. Скорее: что же вы решили?

— О, я знал, что встречу в вас это благородное, мужественное нетерпение, достойное крови Баральулей! Но в данном случае ничто так не опасно, увы, как излишнее рвение. Если немногие избранные сейчас осведомлены об этих ужасных злодеяниях, то мы должны, сударыня, рассчитывать на их ненарушимое молчание, на их полнейшее и безраздельное подчинение тем указаниям, которые им будут преподаны в нужное время. Действовать без нас — это значит действовать против нас. И, не говоря уже о церковном осуждении, могущем повлечь за собой… за этим дело не станет: отлучение, — всякая личная инициатива натолкнется на категорическое и формальное отрицание со стороны нашей партии. Здесь, сударыня, крестовый поход; да, но крестовый поход тайный. Простите, что я к этому возвращаюсь, но предупредить вас об этом мне особо поручено кардиналом, который ничего не желает знать обо всей этой истории и даже не поймет, если нам придется еще раз встретиться, мы с вами уславливается, что никогда не разговаривали друг с другом. Наш святой отец вскоре и сам воздаст своим истинным слугам.

Слегка разочарованная, графиня заметила робко:

— Но в таком случае?

— Дело делается, графиня; дело делается, на бойтесь. И я даже уполномочен частично открыть вам наш план кампании.

Он устроился поудобнее в кресле, прямо против графини; а та, поднеся руки к лицу, сидела, склонясь вперед, опершись локтями о колени и зажав подбородок ладонями.

Он начал рассказывать о том, что папа заточен не в Ватикане, а, по-видимому: в замке Святого Ангела, который, как, должно быть, графине известно, сообщается в Ватиканом подземным ходом; что было бы, вероятно, не так уж трудно освободить его из этой тюрьмы, если бы не почти суеверный страх, который все служители питают к франк-масонам, хотя сердцем они и с церковью. На это-то Ложа и рассчитывает; пример заточенного папы держит души в трепете. Никто из служителей не соглашается помочь, пока ему не будет обеспечена возможность уехать в далекие страны и жить там, не боясь преследований. Благочестивые лица, на которых вполне можно положиться, отпустили на этот предмет крупные суммы. Остается устранить еще только одно препятствие, но преодолеть его труднее, чем все другие, вместе взятые. Ибо этим препятствием является один принц, главный тюремщик Льва ХIII.

— Вы помните, графиня, какой таинственностью осталась окружена совместная смерть эрцгерцога Рудольфа, наследного принца Астро-Венгрии, племянницы княгини Грациоли? Говорили — самоубийство! Пистолет служил только для того, чтобы ввести в заблуждение общественное мнение: на самом деле оба они были отравлены. Безумно влюбленный, увы, в Марию Ветчера, кузен эрцгерцога, ее мужа, тоже эрцгерцог, не вынес того, что она стала принадлежать другому… После этого ужасного преступления Иоанн-Сальватор Лотарингский, сын Марии-Антуанетты, великой герцогини Тосканской, покинул двор своего родственника, императора Франца-Иосифа. Зная, что в Вене он разоблачен, он явился с повинной к папе, умолял его и смягчил. Он получил прощение. Но под видом покаяния Монако — кардинал Монако-Ла-Валетт — запер его в замок святого Ангела, где он томится вот уже три года.

Каноник изложил все это, почти не повышая голоса, он помолчал, затем, слегка топнув ногой:

— Это его Монако назначил главным тюремщиком Льва ХIII.

— Как? Кардинал! — воскликнула графиня. — Разве кардинал может быть франк-масоном?

— Увы, — задумчиво отвечал каноник, — Ложа сильно въелась в церковь. Вы поймете, что, если бы церковь сама могла лучше защищаться, ничего бы этого не случилось. Ложе удалось завладеть особой нашего святого отца только при участии некоторых весьма высокопоставленных сообщников.

— Но это же ужасно!

— Что я вам могу сказать другого, графиня! Иоанн-Сальватор думал, что он в плену у церкви, а он был в плену у франк-масонов. Теперь он согласен содействовать освобождению нашего святого отца, только если ему помогут в то же время бежать самому; бежать он может только очень далеко, в такую страну, откуда не может быть выдачи. Он требует двести тысяч франков.

При этих словах Валентина де Сен-При, которая начала уже отодвигаться, опустив руки, вдруг закинула голову, издала слабый стон и лишилась чувств. Каноник бросился к ней:

— Успокойтесь, графиня, — он похлопал ее по ладоням, — Что вы! — он поднес ей к ноздрям пузырек с солями: — из этих двухсот тысяч франков у нас уже есть сто сорок, — и, видя, что графиня приоткрыла один глаз: — Герцогиня де Лектур дала только пятьдесят; остается внести шестьдесят.

— Вы их получите, — едва слышно прошептала графиня.

— Графиня, церковь в вас не сомневалась.

Он встал, строго, почти торжественно; потом помолчал.

— Графиня де Сен-При, — на ваше великодушное слово я полагаюсь вполне; но подумайте о том, какими неимоверными трудностями будет сопровождена, затруднена, быть может преграждена передача этой суммы, говорю я, о вручении которой мне вы сами должны будете забыть, получение которой я сам должен быть готов отрицать, в которой я даже не в праве буду выдать вам расписку… Осторожности ради, я могу получить ее от вас только из рук в руки, из ваших рук в мои. За нами следят. Мое присутствие в замке может подать повод к разговорам. Разве мы можем быть уверены в прислуге? Подумайте о кандидатуре графа Баральуля! Возвращаться сюда мне нельзя.