Заметим также, что Москва не только сама оказала давление на Польшу, но привлекла к этому процессу и Париж (а тот в свою очередь Лондон).
«Лишь бессильно разводя руками, признает Франсуа-Понсе (посол Франции в Берлине. — С. Л.) в разговоре с нашим поверенным в делах в Берлине, что Польша явно помогает Гитлеру в его действиях», — возмущался Литвинов в письме советскому полпреду в Париже, требуя от последнего обратить внимание французского правительства на необходимость активизировать работу с этим «союзником Франции». «Польше, совершающей свой наезднический наскок на Литву», высказывал недовольство советский нарком, со стороны Парижа не оказывается «серьезного противодействия»[479].
Активность советской дипломатии дала результаты. Впоследствии поляки даже будут возмущаться поведением французов в момент этого кризиса. В частности, 27 мая 1938-го посол Польши во Франции Лукасевич скажет главе французского МИД: «В польском обществе еще живы досадные воспоминания о недоброжелательном отношении к нам всей французской прессы в момент больших трудностей, которые испытывала Польша во время инцидента с Литвой. Я помню неслыханное поведение французской дипломатии при разрешении столь важной и жизненной для Польши проблемы».
«Неслыханное» поведение Парижа! Очевидно, поляки надеялись, что Франция поведет себя примерно так же, как в 1918–1921 гг., когда Париж закрывал глаза на выходки галлеров и желиговских. Но мало того, что Франция не поддержала «великую Польшу» в расширении ее территории, так еще и искала возможности привлечь СССР для противодействия агрессии Гитлера в Европе! Польский посол попенял французам: «У нас хорошо сохранилось в памяти впечатление о том, что в тот важный для Польши момент Франция не только не была рядом с нами, а, наоборот, пренебрегая нашими интересами, она была поглощена вопросом о возможном проходе советских войск через чужие территории в случае войны с Германией»[480].
Собственно, в этой тираде польского посла в Париже содержится не только сожаление, что аннексионистские планы Варшавы остались нереализованными, но и по сути объяснение, почему Польша встала на сторону Гитлера: Германия, в отличие от Франции, открывала перед Польшей переспективы увеличения территории посредством агрессивных захватов. А что могли предложить Польше французы? Борьбу за мир? Поиск коридора для советских войск «в случае войны с Германией»?
Хотя польские аппетиты оказались удовлетворенными не полностью, тем не менее свою программу-минимум в Литве Варшава выполнила: перед угрозой военного конфликта литовское правительство установило с Польшей дипломатические отношения и согласилось признать за ней права на Вильно и Виленский край. 19 марта 1938-го литовский сейм утвердил отказ Литвы от претензий на Вильно и близлежащие земли.
О том, что планы Польши шли намного дальше, чем просто признание за собой Вильно и Виленского края, свидетельствует и ответ Бека советскому коллеге Литвинову, врученный последнему Гжибовским 20 марта 1938-го: «Несмотря на разные негативные действия посторонних факторов, польское правительство ограничило разрешение литовского вопроса пределами, соответствующими традиционной польской политике», — писал Бек.
Прямо скажем: Варшава была вынуждена ограничить «разрешение литовского вопроса пределами» ранее захваченной Виленской области. В первую очередь — благодаря позиции Москвы. И 20 марта 1938-го, когда Гжибовский излагал польское внешнеполитическое отступление, мол, ничего особого от Литвы не хотели, а ультиматум был вовсе и не ультиматум, а всего лишь «нота, содержащая угрозу», Литвинов осадил польского посла, заметив, что «требование, предъявленное с установкой краткого срока для ответа и сопровождаемое угрозой применения силы, называется ультиматумом, и что все эти отличительные признаки заключались в польской ноте. Во всяком случае, весь мир истолковал ее как ультиматум».
И эти методы, к которым прибегла Польша в отношении Литвы, предупредил советский нарком, «побудят нас (т. е. СССР. — С. Л.) с особым вниманием следить за дальнейшим развитием польско-литовских отношений, исходя из опасения, как бы такие методы не применялись в дальнейшем при предъявлении требований менее невинного характера»[481].
А требования «менее невинного характера» для Польши (в отношении Литвы) по-прежнему оставались актуальными. В письме от 26 марта 1938-го, направленном замнаркома индел Потемкиным полпредам СССР в Литве Крапивинцеву, в Латвии Зотову, в Эстонии Никитину и временному поверенному в делах СССР в Польше Листопаду, обращалось внимание на тон польской прессы: «Предположение о том, что Польша отнюдь не намерена ограничиться восстановлением дипломатических отношений с Литвой, подтверждается позицией, занятой прессой польских консерваторов и фашистской национальной партии. Эта пресса совершенно открыто высказывает свое разочарование тем, что польское правительство ограничилось в ультиматуме лишь требованием восстановления отношений, и призывает в связи с этим не останавливаться на достигнутом»[482].
В таком же духе преподносила «польско-литовскую проблему» и пресса нацистской Германии: «Надо отметить, что и германская пресса упорно твердит о том, что польско-литовский конфликт еще не изжит, что окончательное урегулирование его еще впереди и т. п.», — писал на имя Литвинова 27 марта 1938-го временный поверенный в делах СССР в Германии Астахов.
Астахов сообщал также о том, каким размышлениям предавались тогда иностранные дипломаты в Берлине: «после присоединения Австрии основной проблемой для здешних инонаблюдателей является вопрос об очередном объекте германской агрессии. Мнения разделяются: одни считают очередным объектом Чехословакию, другие — коридор (в обмен на Литву)».
Имеется в виду «польский коридор», который бы получила Германия (вместе с Данцигом) — оказав содействие Польше в аннексии Литвы. Эта схема в тот момент широко обсуждалась — как укажет Астахов в своем письме, «версия об обмене его („польского коридора“. — С. Л.) на Литву тоже достаточно популярна»[483].
Действительно, если не обращать внимания на мнение самой Литвы, чью территорию делили-разменивали (а Польша и Германия не особо озадачивались позицией своих жертв), то вариант в самом деле где-то даже логичный (конечно, сообразно польско-германской логике того времени): Германия возвращала свои земли; Польша компенсировала потерю территорий на северо-западе получением земель на северо-востоке; Польша теряла порт Данциг, но получала выход к морю за счет портов Литвы; наконец, все вместе взятое это позволяло Варшаве и Берлину заявить об окончательном польско-германском урегулировании, т. е. не потеряв лицо перед общественным мнением своих стран (настроенным шовинистически в обеих случаях).
Т.е. в марте 1938-го Польша, провоцируя «литовский кризис», не только отвлекала внимание Европы от аншлюса Австрии, но и, судя по всему, должна была сыграть в Литве роль эдакого авангарда агрессоров. Да не решилась довести дело до конца в свете жесткой позиции Москвы.
Даже после Мюнхена, в ноябре 1938-го, в дипломатических кругах упорно циркулировала информация о том, что Германия и Польша сговорятся посредством размена Литвы. «Что касается внешних объектов гитлеровского „динамизма“, то таковыми являются в данное время Мемелъ и колонии, — писал в Москву советский временный поверенный в делах в Берлине 19 ноября 1938-го. — Мемелю, правда, не уделяется количественно много внимания, но он представляется обреченным… Остается невыясненным, ограничатся ли немцы захватом Мемеля, или вопрос стоит о Литве в целом, как объекте решения „коридорной“ проблемы. Здешние литовцы имеют сведения, что немцы собираются сделать полякам „рождественский подарок“, поднеся им Литву (очевидно, в обмен на коридор)»[484].
