Далее цитирую эту историю в изложении министра индел Чехословакии Крофты: «На другой день (16 марта 1938 г. — С. Л.) утром Гжибовский был у Литвинова и пытался сделать вид, что такого разговора не существовало. Литвинов прямо спросил, передал ли он вчерашний разговор в Варшаву. На увертки Гжибовского Литвинов сказал: „Идите домой и передайте в Варшаву то, что я Вам сказал, а именно что если Польша применит силу в отношении Литвы, то СССР не оставит этого без последствий“. На вопрос Гжибовского, что это значит, Литвинов ответил, что это значит война в Восточной Европе».
Глава МИД Чехословакии отметил, что «СССР прямо спас Литву от присоединения к Польше» и «с большим удовольствием» добавил: «Гжибовский ушел, „как облитый водой пудель“»[474].
Этот «облитый водой пудель», конечно же, проинформировал Варшаву о возможных последствиях, о которых предупреждал Польшу советский нарком индел. Поскольку польско-советский пакт о ненападении 1932 года содержал клаузулу о прекращении действия договора в случае агрессии, совершенной одним из его участников, дело могло дойти до денонсации пакта и военного вмешательства СССР в защиту Литвы. Поскольку Польша и Германия намечали еще и совместную акцию против Чехословакии, денонсация польско-советского пакта о ненападении тем более была для Варшавы (да и Берлина) невыгодной.
Показательно, что в отношении Литвы Варшава пыталась проделать не просто то же самое, что и Берлин с Австрией, но даже одинаковыми методами. Гитлер выдвигал ультиматумы Вене, а Варшава — Каунасу. Уже 16 марта поступили соответствующие сведения на этот счет. Польские дипломаты поначалу отрицали наличие ультиматума, который сопровождался угрозой применения силы. В частности, Гжибовский 16 марта в беседе с Литвиновым открещивался от факта выставления ультиматума Литве.
Но информации об этом становилось все больше, причем с деталями, подтверждавшими идентичность гитлеровских требований к Австрии и польских к Литве. Кроме того, становился известным характер польско-германских договоренностей в рамках проводимой ими совместной «аншлюсной» акции.
Временный поверенный в делах СССР в Польше 17 марта 1938 г. докладывал в НКИД: «В Варшаве сейчас распространяется экстренное сообщение польского правительства об ультимативной ноте литовскому правительству с категорическими требованиями установления нормальных дипломатических отношений, с угрозами предпринять военные акции в случае отклонения литовским правительством требований польского правительства… Установлено, что в Вильно стягиваются польские войска. Отпуска польским военным прекращены. В Гдыню стягиваются отряды так называемой национальной обороны. Перед захватом Австрии Гитлер информировал польское правительство и обещал последнему выход к морю за счет Литвы»[475].
Майский (советский полпред в Лондоне) сообщал в Москву: «Литовский посланник мне сообщил сегодня условия польского ультиматума, которые вам, конечно, известны от Балтрушайтиса (посланник Литвы в СССР. — С. Л.). Балутис (посланник Литвы в Великобритании. — С. Л.) был сегодня с этим ультиматумом у Галифакса, который обещал ему еще раз нажать на польское правительство через своего посла в Варшаве и настаивать на снятии ультиматума или по крайней мере на удлинении его срока»[476].
Советский полпред в Париже Суриц докладывал: «Поль-Бонкур (на тот момент глава МИД Франции, в апреле 1938-го его сменит Бонее. — С. Л.) только что ознакомил меня с характером и результатами демаршей, предпринятых в Варшаве. Преследуя своей главной задачей предупредить „ку де форс“ (т. е. „проявление силы“ (фр.). — С. Л.), французский демарш, согласованный по инициативе Поль-Бонкура с Лондоном, свелся к тому, чтобы заставить польское правительство отказаться от: 1) ультиматума, 2) сроков и 3) от требования исключить из литовской конституции упоминание о Вильно.
Согласно последним телеграммам от Ноэля (посол Франции в Польше. — С. Л.) (Поль-Бонкур мне их прочитал), Бек, по крайней мере на словах, пошел на это. Он обещал не придавать ноте характер ультиматума с установлением сроков, и, больше того, „в конфиденциальном порядке“ (почему понадобилась конфиденциальность, я не понял) Бек обещал Ноэлю, что в ноте будет опущено требование касательно Вильно. Все это было бы очень хорошо, если бы из дальнейшей беседы с Поль-Бонкуром (до меня повидавшим Лукасевича (посол Польши во Франции. — С. Л.) я не вынес впечатления, что поляки, по-видимому, стремятся, навязав литовцам переговоры, добиться отказа литовцев от Вильно в плане „установления нормальных дипломатических отношений“, вероятнее всего в форме уточнения и признания существующих границ»[477].
«Конфиденциальный порядок», удививший советского полпреда, объяснялся тем, что Бек попросту врал французам, пытаясь выгадать время для обработки литовского руководства в нужном Польше ключе (очевидно, по тому сценарию, по которому Гитлер шантажировал Шушнига). Впоследствии Варшава не откажется ни от ультимативных требований, ни тем паче от претензий относительно Вильно. Официальное признание Литвой Вильно и Виленского края за Польшей в этой акции Варшавы было эдакой программой-минимум.
А программа-максимум предполагала аннексию всей Литвы — что Польша пыталась осуществить еще в 20-е годы. Расчеты, судя по всему, строились на том, что Литва не примет жесткий ультиматум Польши, а та в свою очередь применит силу.
Учитывая, что напряжение на польско-литовской границе не спадает, 18 марта 1938-го советский нарком Литвинов повторно предупредил Варшаву о тяжелых последствиях, которые могут наступить в случае применения силы в отношении Литвы. Гжибовскому Литвинов в дипломатичной форме указал, что врать нехорошо: «Я напомнил ему, что в последнем разговоре он отрицал посылку Литве ультиматума», — сказано в записи беседы, «и спросил, удостоверился ли он, что действительно никакого ультиматума нет».
Гжибовский стал выкручиваться — дескать, «он о таком ультиматуме из Варшавы не извещен». И вообще, мол, это двусторонние польско-литовские отношения (Гитлер в аналогичном случае говаривал, что германо-австрийские отношения — это «семейное дело немецкого народа»).
На что Литвинов заметил, что Литва как суверенное государство может сама определять свои отношения с Польшей, и, «когда это будет делаться совершенно добровольно, без принуждения и это не будет затрагивать независимости Литвы, мы вмешиваться не будем». «Если, однако, я побеспокоил посла, — продолжал нарком, — то потому, что я получил только что официальное извещение от литовского посланника о вручении вчера вечером литовскому правительству ультиматума (того самого, которого, по словам польского посла в Москве „не было вообще“ и который, согласно заверениям Бека послу Франции в Париже, „будет снят“. — С. Л.), на который требуется дать ответ в течение 48 часов, с угрозой в противном случае „обеспечения государственных интересов Польши собственными средствами“».
Понятно, что «обеспечение государственных интересов Польши собственными средствами» означало агрессию против Литвы.
Поэтому Литвинов заявил предельно жестко: «Если такой ультиматум действительно вручен, то я должен оставить в силе и подтвердить то заявление, которое я сделал послу 16-го. Дело принимает слишком серьезный оборот, чтобы я мог ограничиться выслушиванием варшавского ответа, переданного по телефону.
Обращает мое особое внимание то, что Польша добивается своим ультиматумом не только установления дипломатических отношений, но, по-видимому, без всяких оговорок, т. е. (полного) отказа Литвы от своей точки зрения относительно Виленщины и по другим спорным вопросам. Такие требования, да еще предъявленные в ультимативной форме, равносильны изнасилованию Литвы, а я уже говорил послу о нашей заинтересованности в сохранении полной независимости за литовским государством»[478].
