«Может, позвонить? – подумал Митя. – Ее вообще в реанимацию надо, может».

Его взяла досада, и он не смог ее сдержать.

– Зачем вот ты это сделала? – выплескивая свою досаду, сказал он.

– Это само вышло… – пробормотала Маша. – Спазмы начались, и…

– Да не рвота! Таблеток наглоталась зачем?

– Тоже само, – вздохнула она.

Вот и говори с такой!

– Меня охватило отчаяние, – виновато произнесла Маша. – Такое острое сознание своей нелепости. Я ведь правда никому не нужна. Ну, маме, да. Ей даже слишком. Но ведь больше никому! Я пыталась… Веганы очень друг друга поддерживают вообще-то, но от меня и они отшатывались. Про школу даже не говорю, вспоминать неохота. А когда это раз за разом повторяется в различных сообществах, то нельзя не задуматься. Тем более на психфаке учат структурировать саморефлексию. И когда задумаешься, то понимаешь, что дело только в тебе. А с собой что же можно сделать? Вот потому…

Митя хотел сказать, что с собой много чего можно сделать, что наглотаться таблеток – один из самых глупых вариантов… Но ничего говорить не стал. Раз Маша думала об этом, то наверняка и сама все это себе уже говорила, вряд ли ей необходимо услышать это в очередной раз со стороны, и именно от него, и после того, что произошло между ними сейчас.

Но как же нелепо это произошло!.. Он с радостью сбежал бы отсюда без оглядки. Однако понятно было, что это невозможно.

– Ты поспала бы, – сказал Митя.

– Не могу, – вздохнула Маша.

– Почему?

– Ты не уйдешь?

Наверное, желание сбежать было написано у него на лбу.

– Не уйду, – сказал Митя.

И, чтобы она не сомневалась, лег рядом с нею.

– Тогда я правда усну… – пробормотала Маша. – Такая слабость…

Она закрыла глаза раньше, чем проговорила фразу до конца. Ее плечо касалось Митиного, он слышал прерывистое ее дыхание… И сам не заметил, как заснул.

Митя проснулся оттого, что в глаза ему ударил свет. Он сел на кровати, озираясь и не понимая, где находится. В комнате было темно. В дверях, в освещенном из коридора проеме, стояла Машина мать. Он сообразил, что уже вечер и она вернулась с работы.

– Извините… – пробормотал Митя.

Он вскочил, бросился к двери. Маша пошевелилась, тоненько всхлипнула, но не проснулась.

Ольга Никифоровна ожидала в прихожей. Она не выглядела ни испуганной, ни смущенной.

– Рвота была? – врачебным тоном спросила она.

– Да, – кивнул Митя. – Но давно уже. Еще светло было. Она с тех пор спит.

Это он произнес коротко, будто отчитываясь. И надел ботинки, снял с вешалки куртку.

– Спасибо, что побыли с ней, – сказала Ольга Никифоровна.

– Пожалуйста, – буркнул Митя. – До свидания.

Он выскочил на лестницу и, не дожидаясь лифта, побежал вниз. Никогда он не оказывался в таком идиотском положении! Мать застала его в постели со своей дочерью. Но ведь его просто сон сморил! А перед сном? Вот именно… Да она же сама попросила его с Машей побыть! А обо всем остальном? Совершенно не просила.

Всю дорогу до общежития Мите казалось, что он не расстояние от Машиного дома обратно отматывает, а выдергивает ноги из какой-то вязкой массы. И ног у него при этом – как у сороконожки.

«Точно она нелепая! – понимая, что злиться на Машу ему нечего, на себя злиться надо, думал он. – Потому так и вышло… Да все равно, почему! Главное, кончилось».

Но отсвет стыда оставался в нем, как он себя ни уговаривал.

Митя открыл дверь своей комнаты и увидел Антона.

– Где ты ходишь? – сказал тот. – Мы за тобой в санаторий приехали – только что выписался, говорят. А в общаге нету.

– Ты с утра, что ли, меня здесь караулишь? – удивился Митя.

Вид Антона подействовал на него как глоток свежего воздуха. Это всегда так бывало. По типу воздействия Антон был полной противоположностью Маше. Воспоминание о ней мгновенно смылось волной здравого смысла, идущей от него.

– Ага. Половину Фрэзера уже прочитал. – Антон кивнул на толстую книгу, лежащую перед ним на столе. Он сам же и привез ее Мите в санаторий, сказал, что ему интересно будет, и действительно оказалось интересно. – Ты как, сильно устал?

– Вообще не устал, – пожал плечами Митя.

Ощущение вязкой нелепости этого дня в самом деле не называлось усталостью.

– Тогда поехали к нам. Отец с тобой поговорить хочет. Это срочно.

О чем хочет с ним поговорить Иван Савельевич, Митя спрашивать не стал.

Пока стояли у обочины, пытаясь поймать машину, пока ехали, Митю не оставляло предчувствие чего-то значительного. Важное и новое начиналось в его жизни. Оно, это новое, могло оказаться ошеломляющим, могло переменить все, к чему он успел привыкнуть и на что настроился в будущем. Но все равно ему хотелось такой перемены.

«Какой – такой?» – спросил он себя.

И не сумел себе ответить.

Но сама возможность перемены радовала его.

Он вспомнил Риту. Почему вдруг? Мите казалось, что она исчезла из него так же, как исчезла из его жизни. После того вечера, когда она складывала вещи в чемодан, собираясь уехать в Москву, а он смотрел на нее и думал только об одном – что вместе с нею исчезает из его жизни самый главный, неназываемый смысл, – после того вечера он не видел ее ни разу. Когда вернулся из армии и Ритина мать, которую он случайно встретил на улице, сказала, что Рита вышла замуж за своего однокурсника, это известие уже не отдалось в нем такой болью, какой отдавался тот день ее сборов, ее слез. Да, он думал, что забыл ее.

И вдруг она явилась в нем – не в воспоминаниях, а именно в нем, у него внутри, – в ту самую минуту, когда он ожидал в своей жизни нового.

И мог ли он в таком случае думать, что это новое не принадлежит к числу самых важных перемен в его жизни?

Состояние духа, в котором Рита возвращалась из Германии в Москву, представляло собой странную смесь равновесия и тревоги.

Равновесие было связано с тем, что выставка в Дюссельдорфе оказалась для нее удачной: нашлись поставщики сравнительно недорогой техники для трех областных больниц, которые еще делали ей заказы.

Правда, в состояние равновесия она, может быть, пришла бы и без этого успеха: каждый раз, когда Рита оказывалась в Германии, ее охватывало ощущение, что все в жизни зависит только от ее личных усилий, а значит, все в жизни достижимо. Такое замечательное свойство имела эта страна.

А вот с чем связана тревога, Рита не понимала.

Она заранее позвонила Эльмире, и та ожидала ее дома. Маша обрадовалась няне, стала рассказывать ей о том, что видела в Германии. И хотя только предположить можно было, что она рассказывает именно об этом, Рите казалось, так оно и есть.

– Дмитрий Алексеевич приходил, – переодевая Машу в домашнее платьице, сообщила Эльмира.

– Давно? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, поинтересовалась Рита.

– Сразу как вы уехали.

– Что-нибудь просил передать?

– Нет, ничего. Выслушал, где вы, и ушел.

Ничего нового. Тогда тоже – ушел. Но зачем-то приходил ведь снова?..

Спрашивать об этом Эльмиру Рита не хотела. Тревога, которую она до сих пор ощущала как-то подспудно, на втором плане сознания, стала усиливаться.

Она ушла в спальню, закрыла дверь и набрала Митин номер. Его телефон был выключен.

«Может, он этот номер вообще отключил. Насовсем, – подумала Рита. – Не хочет со мной разговаривать. Или… Или с ним что-то случилось».

Еще месяц назад такая причина не пришла бы ей в голову. Но сейчас она становилась для нее все очевиднее.

«Что угодно могло случиться, – думала она, выкладывая одежду из чемодана в стиральную машину. – Люди просто выходят в магазин через дорогу, а на дороге… Что за бред в голову лезет! Почему обязательно… такое?»

Но именно «такое», проникнув в голову, вцепилось в мозг когтями и не давало от себя избавиться.

«Я ничего о нем не знаю. В Москве ли он? Где живет? Он не говорил, а расспрашивать мне гордость не позволяла. И сейчас не позволяет. Или сейчас позволяет?.. Да какая разница! Некого теперь уже расспрашивать».