– Ну что же вы? – укоризненно сказала она. – Сколько вы заплатили? Возьмите, пожалуйста.

Брать у нее деньги Митя не мог – что он, девочка по вызову? Оттого, что пришлось потратиться на такси, да еще именно сейчас, когда никаких доходов впереди не просматривается, – злился. В таком настроении он и вошел в подъезд, и пошел за ней к лифту.

На шестом этаже, у квартирной двери, Машина мать остановилась.

– Я объясню, в чем дело, – торопливо сказала она. – Я не склонна вообще-то к панике, тем более людей своими проблемами обременять… Вы меня извините, пожалуйста, Дмитрий. Но Маша попыталась покончить с собой. Я всегда этого боялась и на многое поэтому смотрела сквозь пальцы. Видимо, не надо было… Но я не могла… В общем, это все-таки произошло – она наглоталась таблеток.

«Где ж она их взяла, интересно?» – подумал Митя.

Когда он читал в какой-нибудь газете эту фразу, «наглоталась таблеток», такая мысль всегда приходила ему в голову. В аптеках без рецепта даже обезболивающее толковое не продают.

– На Лубянке, видимо, купила, – словно расслышав его мысль, сказала Машина мать.

– Где на Лубянке? – не понял он.

– В подземном переходе. Там продают любые лекарства, наркотики тоже, милиция попустительствует. Да мало ли где еще!.. Теперь не это важно. Я утром пришла – и увидела… У меня сразу после дежурства рабочий день начинается, я не собиралась домой заходить, но как почувствовала… Если бы не это, она умерла бы. Вы себе не представляете, сколько таблеток вышло, когда я ей желудок промывала!

– Дома, что ли, промывали? – не понял он.

– Конечно. Я реаниматолог. А «Скорую» вызвать не могла.

– Почему?

– Машу поставили бы на психиатрический учет. И сломали бы ей жизнь.

Митя смотрел на нее и не мог поверить, что она в самом деле не понимает происходящего. Ему было достаточно нескольких часов общения с Машей, чтобы понять, что она такое. Он вспомнил ее доверчивость, безалаберность, эгоизм, легкость и простоту… Способность управлять собою и не сломать жизнь себе самой в списке ее человеческих качеств не значилась точно.

– Побудьте с ней до вечера, я вас очень прошу, – сказала Машина мать.

«Почему я?» – хотел спросить Митя.

Но, во-первых, не мог он такое спросить, а во-вторых, Машина мать опередила его вопрос.

– Маша попросила позвонить вам, – сказала она. – Телефон вашего общежития я в справочной узнала. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Но видеть она никого не хочет. А я… У меня же реанимация, я не могу своим временем свободно распоряжаться.

И что он должен был делать? Она помедлила еще мгновение, ожидая его ответа, потом открыла дверь, и он вошел с ней вместе в квартиру.

В прихожей – тесной, но с высокими потолками – было темно.

– Она там, – шепнула Машина мать. – В детской. Спит. Вы пока у меня в комнате посидите или в кухне. Бульон свежий на плите, поешьте. Мне уже срочно надо… – виновато добавила она.

– Конечно, идите, – кивнул Митя.

– Вот здесь я свой рабочий телефон записала. Позвоните мне, пожалуйста, ладно? Если вдруг что-то… Попросите Ольгу Никифоровну, меня позовут. Я постараюсь пораньше освободиться, не ночью.

Машина мать ушла. Митя прошел в кухню. Бульон оказался очень кстати. Он налил себе полную тарелку, не разогревая, и даже куриное крылышко из кастрюльки выудил. Есть хотелось так, что желудок сжимали спазмы.

«Маша же все равно мясное не будет», – стыдясь, подумал он.

– Я такая голодная, Дима… – услышал Митя, как раз когда догрызал крылышко.

Он обернулся.

Маша стояла на пороге кухни. Она была бледная, как будто саму ее выварили в кастрюльке. Длинная ночная рубашка висела на ней как мешок, в котором возили на костер грешников. Из мешка торчала тоненькая шея. Волосы-пружинки потускнели и примялись. Все это могло вызвать у всякого нормального человека только острую жалость.

– Зачем же ты встала? – сказал Митя. – Позвала бы, я б тебе поесть принес. Что ты будешь?

– Что и ты, – вздохнула она.

– Курицу?

– Ага…

«Сильно тебя пробрало», – подумал Митя.

Жалость сделалась не такой острой, но все-таки не исчезла совсем.

– Иди, – сказал он. – Ложись. Сейчас бульон принесу, разогрею только.

Есть холодный бульон на пустой желудок нельзя, это он знал.

«Может, ей и вообще есть нельзя? – подумал он. – Мать-то ничего про еду не говорила».

Но все-таки решил, что от свежего бульона вряд ли станет хуже.

Когда Митя вошел в спальню с большой чашкой, Маша, обхватив колени, сидела на постели.

– Спасибо, – сказала она, принимая у Мити из рук чашку. – Как хорошо, что ты пришел!

– Ну, бульон-то не я сварил, – пожал он плечами.

– Я не про еду. Умерла бы сейчас одна. А видеть никого не могу. Только тебя. Странно, правда?

Осталось только сказать, что он в сновидениях ей являлся все полгода после их случайной встречи. Митя не удивился бы, услышав от нее такую глупость.

Маша выпила бульон залпом. На лбу у нее выступил пот. Свет из окна падал неяркий, обычный февральский свет, но и в нем видно было, как блеснули у висков крупные капли. И одновременно с этим ее затрясло, будто в приступе малярии.

– Почему так холодно?.. – пробормотала она.

Митя положил руку ей на лоб. Ему показалось, что он прикоснулся к мраморной статуе. Он однажды потрогал незаметно скульптуру в Пушкинском музее, ощущение было точно такое.

И рука у Маши была холодная, к тому же дрожала. И маленькие ступни – будто она только что пробежала босиком по снегу.

Ступни и произвели на него такое воздействие, которого он совсем не ожидал.

– Что ты?.. – пробормотал Митя, садясь на кровать у Машиных ног.

Но не она, не она приблизилась, коснулась губами, провела вверх руками… Сам он сделал это, сам почувствовал под ладонями ее ступни, щиколотки, колени… Голова у него пошла кругом. Она не была для него желанна, еще минуту назад он мог поклясться в этом! Но минута все и переменила.

Только ступни, ладони и лоб были у нее холодными. А сама она, вся она, пылала под полотняной сорочкой. Может, у нее даже температура поднялась.

Но об этом он уже не думал. Он вообще перестал думать – отдался своему желанию, как Маша отдалась ему. Может, долгое скитание по больницам было тому причиной. Или ее бледность, или поспешная готовность прильнуть к нему, обхватить за шею, или потускневшие эти пружинки на ее висках. Да не все ли равно! Он набросился на Машу как голодный, как жаждущий, ему самому незнаком был человек, который вздрагивал в ней, сдавливал ее плечи руками и бедра коленями.

– Как… мне с тобой… здорово!.. – проговорила она.

Он почти не слышал ее слов, коротко ударяющих ему в грудь. Они не имели значения. Ничто не имело значения – так он думал тогда, если можно было хотя бы отдаленно считать мыслями то, что металось у него внутри.

Маша замерла и прижалась снизу, прислушиваясь к глухому рокоту, затихающему в нем.

– Тебе тоже было хорошо, – сказала она наконец.

– Да, – подтвердил Митя.

Теперь ему было только стыдно. Но что же – обратно эту пленку не отмотаешь.

Он торопливо поцеловал ее и сел, отвернувшись.

– О-ой… – вдруг простонала она. – Опя-ять!..

Она дернулась, попыталась вскочить, но не смогла, только голову успела с кровати свесить – и ее просто наизнанку вывернуло.

– Не надо было… бульон… – всхлипывала Маша. – О-ох, да сколько же это будет длиться…

Митя и хотел бы ей помочь, но как, чем? Он мог только отнести ее в ванную, это и сделал.

Она плакала, сидя в ванне, а он поливал ее из душа.

– Гель… дай мне, пожалуйста, – попросила она.

Маша вылила на себя весь флакон – Митя догадался, что она хочет не только вымыться, но и перебить кислый, тухлый запах.

Пока она мылась, он убрал в комнате, вернулся, облил ее из душа последний раз, вынул из ванны, снял с крючка и набросил на нее полотенце, которое показалось ему побольше.

Лицо у нее было как из белой свечки вырезанное. В постели, на белой подушке оно казалось лицом умирающей.