Тверская с подсвеченными домами и вереницей сияющих витрин напоминала парадную галерею какого-то гигантского дома. Это отстраненное сияние вернуло его во внешний мир.

«Кто я здесь? – подумал он. – Кто я вообще, чтобы навязывать себя такой женщине, как Рита? Почему бы я мог думать, что имею на это право? Потому что она расслабилась на часок из-за выпивки и летних звезд, а я при этом случайно оказался рядом?»

Он понимал, что Риту привело к нему именно и только это – ее минутная слабость. И родила она от него только потому, что захотела иметь ребенка. Надо быть конченым кретином, чтобы этого не понимать. И как, понимая это, он стал бы чего-либо ожидать, тем более требовать от нее лишь на том основании, что в одну минуту ее слабости у них случился, а в другую повторился секс? Что он должен был ей сказать: «Я, конечно, не подарок, но такое удовольствие могу тебе доставлять постояннно?»

Стоило Мите представить, что он говорит это Рите, как кровь бросилась ему в голову. Он стукнул кулаком по рулю. Машина жалобно скрипнула вся, это был очень старый «Фольксваген».

Он заставил себя успокоиться. Он все сделал правильно. И то, что Рита не остановила его, когда он выходил из ее квартиры тем утром, и то, что она уехала, не сказав ему ни слова, было наилучшим доказательством его правоты.

«Ты с собой-то разобраться не можешь, – усмехнулся он, трогаясь наконец с места. – В зеркале давно себя видел? Огрубел, потух. На такого глянешь – с тоски взвоешь. Что тут неясного?»

Да, теперь он понимал это именно яснее ясного. Без пустых надежд, которые шевельнулись было в нем.

В Гусятниковом переулке автомобили стояли вплотную друг к другу. Пришлось оставить машину далеко от дома.

Маша – большая его Маша – сидела за столом в кухне, уткнувшись в айфон, и пила мохито. Она пристрастилась к мохито недавно и делала себе этот коктейль дома, как в детстве делала гоголь-моголь. Хорошо хоть, безалкогольный; с нее сталось бы. Бабушка с ней измучилась, но Митя мало чем мог помочь. С ним никакого подросткового кризиса не случилось – не до того ему было, – так что собственный опыт был неприменим. А что применимо к Маше, что с ней вообще происходит, она и сама вряд ли понимает.

– Привет, – сказал Митя. Маша кивнула, но от экрана не оторвалась. – Я привез деньги. Разрешение тоже.

Разрешение на рождественскую поездку дочери с классом в Голландию он оформил еще в Меченосце, по дороге в Москву.

– Разрешение – давай, – так и не взглянув на него, сказала она. – А деньги я уже сдала.

– Где ты их взяла? – Он рассердился. – У бабушки? Маша! Я тебя сто раз просил не ставить меня в дурацкое положение!

– А мне твои просьбы до… – Она наконец подняла глаза и ухмыльнулась. Ему захотелось выскочить вон из квартиры. Мало что на свете он ненавидел так, как такие вот ухмылки. – Сказать или сам догадаешься?

– Маша… – сквозь зубы процедил он. – Я просил тебя дождаться моего приезда. А не у бабушки деньги цыганить.

Он поражался тому, что Ольга Никифоровна, проницательная женщина и завотделением, теряет разум и волю, когда речь заходит о внучке. Это был необъяснимый для него феномен. Сказать Маше «нет» теща не могла ни при каких обстоятельствах. Деньги способна была дать, не спрашивая, на что. Не далее как два месяца назад Маша потребовала, чтобы бабушка полностью обновила ей гардероб к новому учебному году. Митя узнал об этом случайно – увидел яркую куртку, сделанную, в его представлении, из валенка, спросил, откуда такая, ну и узнал, что Маша опустошила дизайнерский бутик на Покровке.

– Но ведь она девочка! – сказала Ольга Никифоровна, когда он спросил, зачем она позволяет внучке одеваться в таких местах. – Ей же хочется быть красивой, и друг перед другом они хвастаются. Всяко это лучше, чем если бы она стала себе губы дырявить. И вообще, ты же представляешь, что ей могло бы в голову прийти! – Теща тревожно повела плечами. – А курточка славная, мне самой нравится.

– Вот себе такую и покупали бы, – буркнул он. – А она в десять раз дешевле одеваться должна.

Тряпья в Москве мало, что ли? Большая необходимость по дизайнерам шляться?

Он понимал, почему злится, и от этого злился еще больше.

Теперь, значит, и Голландию пришлось оплачивать бабушке.

– Ты уверен? – с этой своей невыносимой ухмылкой спросила Маша.

– В чем?

– Что на Голландию я именно у бабушки деньги взяла?

– А у кого?

Он насторожился. Ей действительно могло прийти в голову что угодно, в этом теща была права.

– А не твое дело! Сиди в своей дыре, чини крыши и радуйся, какой ты весь белый и пушистый! А в мою жизнь не лезь, понял?

– Где ты взяла деньги? – стиснув зубы, повторил Митя.

– Не! Твое! Дело! У тебя своя жизнь, у меня своя!

Маша смотрела исподлобья. Он знал, что она похожа на него каждой своей чертою. И вот этим невыносимым взглядом, значит, тоже?.. Митя почувствовал, как вскипает у него в груди ярость. Он не знал, что сделает в следующую секунду, и ни на секунду не мог ручаться за себя.

Кухонная дверь хлопнула так, что звякнуло стекло, которое было в нее вставлено. От удара квартирной двери задрожали стены подъезда.

Уличный воздух не сразу охладил ему голову. Но охладил, конечно.

«Вернуться? – подумал Митя. – Да, надо. Она девчонка. Надо с ней поговорить».

Но о чем он станет говорить с дочерью, которая его ненавидит? Как он будет с ней говорить, когда она смотрит исподлобья и, наверное, думает, что он может ее ударить. А почему она так думает, вот почему? Какие основания?

Да никаких. Жизнь вообще лишена оснований, она рассыпается, едва прикоснешься в ней к чему-нибудь, прислонишься. Во всяком случае, в его жизни это всегда было так. И с Москвой, и с делом, которое он выбрал, и с Машей.

Митя шел по Чистопрудному бульвару и вертел головой, как Незнайка в Солнечном городе.

Конечно, он бывал в Москве и раньше, не так уж далеко был Меченосец, чтобы не съездить. Но то ли годы армии – бессмысленные, на его взгляд, – отделили его стеной от прошлого, то ли другое… Ну конечно, дело в другом! Он впервые идет по Москве как по своему дому. И даже то, что его дом в Москве – всего-навсего студенческая общага, не делает его радость меньше.

Да и ничего себе «всего-навсего»! Когда Митя вернулся из армии, ему показалось, что студентом он не будет уже никогда. Школьные знания за два года вышибло из головы напрочь, он просто физически это ощущал.

И то, что ему хватило года, чтобы их восстановить и поступить в Московский инженерно-строительный университет, наполняло его гордостью.

Потому и шел он по Чистопрудному бульвару с таким счастливым чувством своей причастности ко всему, что видит.

В сентябре еще рассветало по-летнему рано. И по-летнему же прозрачен был воздух, и утренний холодок заставлял не ежиться зябко, а вдыхать глубоко. Он и вдыхал, не переживая о том, что воздух не такой свежий, как у реки Меченосец. Подумаешь, бензином пахнет. Здесь Москва зато, Москва, и он теперь в ней свой!

Митя засмотрелся на церковь – необычную, багрово-белую, с причудливым лепным узором на фасаде, – и налетел на кого-то, и чуть не упал.

– Извините! – воскликнул он. – Не заметил!

– Неудивительно.

Девочка, стоящая перед ним, смотрела снизу вверх ясными, как у ребенка, глазами. На вид ей было лет шестнадцать.

– Почему неудивительно? – спросил Митя.

– А я сделана из крыльев стрекозы! – засмеялась она.

Насчет стрекозы выдумка интересная. Но не заметил он ее просто потому, что она маленького роста.

– Выпьете со мной чаю? – спросила девочка.

Прозвучало неожиданно. Как будто они перенеслись в чопорный английский дом, прямо к Диккенсу.

Митя даже огляделся. Конечно, ни в каком они не в доме, тем более английском. На Чистопрудном бульваре, где и были минуту назад.

– Не ищите! – Она опять засмеялась. Смех звенел колокольчиком. Да и сама она была похожа на летний полевой цветок. – У меня с собой.