Никогда прежде такое устройство мира не вызывало у Риты уныния, она принимала его как данность. Но когда увидела равнодушную Эльмирину улыбку… Не уныние она почувствовала даже, а отчаяние.

Но чувства чувствами, а сейчас ей пора на работу. Через полчаса должен явиться владелец маленькой частной клиники, специально приехал из Тулы, чтобы лично заказать оборудование для гастроскопии именно у Риты, потому что слышал о ней много хорошего и надеется, что она плохое не подсунет, деньги-то у него свои, не краденые, ему плохое нельзя… Надо было идти на встречу с ним, а не предаваться пустым размышлениям.

И Рита ушла, поцеловав Машу в перемазанную щечку – Эльмира в этот момент кормила ее щами – и запретив себе думать о чем бы то ни было, кроме контракта с драгоценным тульским заказчиком.

Днем-то еще можно было не предаваться посторонним мыслям, но вот вечером, когда Эльмира ушла, Рита поняла, что отчаяние накрывает ее с головой. Впервые она почувствовала себя в собственной квартире как в клетке и впервые одиночество показалось ей невыносимым.

Вечер был еще не поздний, часовая стрелка указывала на то место, где должна располагаться семерка. Часы у Риты в гостиной были особенные: просто две стрелки на стене, а какое время они показывают, надо догадываться интуитивно. Рита так к ним привыкла, что угадывала с точностью до секунды.

Она одела Машу, усадила в коляску и повезла гулять в сад «Эрмитаж». В понедельник никаких шумных сборищ там не устраивали, и можно было гулять почти в такой же тишине, какая стояла в этом старинном городском саду двадцать лет назад, когда Рита начинала осваивать улицу Чехова и ее окрестности.

– Ма! – сказала Маша, указывая на будку, в которой продавались горячие каштаны.

Рита купила полдюжины, один каштан очистила и, время от времени давая Маше откусывать от него по кусочку, пошла по аллее, ведущей в дальний угол сада.

Когда она только-только купила квартиру в Старопименовском переулке, на этой аллее стояла белая беседка – садовая читальня. Рите нравилось читать здесь газеты в такие вот, как сегодняшний, теплые осенние дни. Большие газетные листы шуршали в руках так же, как опавшие листья на асфальте, и покой нисходил в душу от этих смешанных звуков.

Читальни с газетами давно уже не было, но опавшие листья шуршали под ногами по-прежнему. Только вместо покоя этот звук теперь отдавался в сердце тоской.

Рита села на лавочку возле детской площадки. Маша с любопытством разглядывала двух девочек на качелях, издавала удивленные звуки – надо же, какие интересные у этих больших детей бывают занятия! – собирала с Ритиной ладони каштановые крошки и отправляла их себе в рот.

«Она не обязана спасать меня ни от тоски, ни от уныния, ни от отчаяния, – глядя на дочку, подумала Рита. – Она не для того на свет родилась. У нее уже своя жизнь, радостная, и впереди у нее всего много, и это так и должно быть. Я не сумела, я чего-то не поняла и сама в этом виновата. А ребенок не может же…»

– Ма! – сказала Маша, дергая Риту за палец. – Дай!

Она доела с Ритиной ладони последний кусочек каштана и хотела еще.

– Подожди, Машунька, сейчас почищу, – сказала Рита.

Она отвела взгляд от Маши, чтобы вынуть каштан из бумажного пакетика, но не успела это сделать. Потому что увидела, как по аллее идет Гриневицкий.

Он явно шел к ним с Машей, хотя нес чемоданчик с инструментами, который для общения с ними был, конечно, не нужен. У Риты дома был такой же чемоданчик, поэтому она точно знала, что там разные отвертки и плоскогубцы, а не игрушки, например, которые отец мог бы нести, если бы целенаправленно шел к своему ребенку. Но, с другой стороны, к кому еще он может идти прямо по аллее, если не к Маше?

Поняв это, Рита поняла и другое – что его появление не испугало и не насторожило ее, как это было в прошлый раз, а почти обрадовало. Раз идет, значит, наверное, хочет Машу видеть. Или Рите что-то сказать. Все это лучше, чем равнодушная Эльмирина улыбка или дежурный мамин вопрос о здоровье внучки. У Гриневицкого-то дежурных вопросов к Рите быть не может – значит, идет он для того, чтобы сообщить ей что-нибудь существенное.

– Привет, – сказала она, когда Митя подошел поближе. – Ты откуда узнал, что мы здесь?

– Видел, как вы сюда шли.

– А что же раньше не подошел? Мы уже полчаса гуляем.

– Раньше не мог.

Маша обернулась к нему и улыбнулась. Она всем улыбалась. И невозможно было представить более ясную и открытую улыбку. Не удивительно, что Гриневицкий улыбнулся тоже.

– А почему она Маша? – спросил он.

– А я вспомнила, что однажды хотела быть Машей, – ответила Рита. – Был в юности такой эпизод.

Он посмотрел на нее с каким-то странным выражением, но ничего не сказал на такое объяснение. Откуда он знает, как она назвала ребенка, Рита спрашивать не стала. Может, маме очередную дачную прореху ремонтирует, вот и узнал.

– Рита, давай поговорим, – сказал Митя.

– Давай. – Она подвинулась, чтобы он мог сесть на лавочку. – О чем?

– Глупо, что я не вижу ребенка.

– Глупо? – усмехнулась Рита.

– Ну, это я для тебя такое слово нашел.

– По-твоему, я малоумная? – Она не сдержала улыбку. – Специальные слова для меня надо подбирать?

– Ты многоумная. Но ум у тебя… особенный.

– Митя! – Рита уже не улыбнулась, а рассмеялась. – Так про аутистов говорят! Или про детей с синдромом Дауна.

Услышав, что мама смеется, Маша засмеялась тоже. И сразу захныкала, протягивая ручки. Митя поднял перегородку и вынул Машу из коляски. Это вышло само собою, и Рита возражать не стала. Почему бы нет, в самом деле? Если он хочет.

– Тебе не обязательно меня любить, – сказал он.

Рита вздрогнула: при чем здесь это?

– И жить со мной тем более не обязательно. Но с ребенком-то почему же мне не видеться, можешь ты объяснить?

– Не могу, – вздохнула Рита. – Я, Мить, как-то запуталась… Я ее, знаешь, так радостно родила…

– Да уж радости было через край! На заправке-то.

– Не на заправке, а на дорожном посту. Мама тебя неправильно информировала.

– Она сказала, что точно не знает.

– Действительно не знает. Да, так вот тогда мне казалось, что… Ну, неважно, что мне тогда казалось. А сейчас… В общем, если ты хочешь, то, конечно, приходи. Я в самом деле повела себя глупо, ты прости, пожалуйста.

– Я тебе буду звонить и предупреждать, – сказал он. – Ты можешь к этому времени дела подгадывать. Или просто идти, куда тебе надо. Я с ней побуду. И можешь не беспокоиться, у меня в этом смысле опыт есть.

«Да, у него же дочери пятнадцать лет, он говорил», – вспомнила Рита.

– Хорошо, – сказала она. И зачем-то добавила: – Никуда мне, правда, не надо.

Митя на это ничего не ответил. Да Рита и не для него сказала, больше для себя.

– Может, я с ней пока похожу? – предложил он.

– Куда походишь? – не поняла она.

– По аллее ее повожу. Она согреется, а то нос холодный.

– Да, – сказала Рита. – Как хочешь. Конечно.

Она была рада, что Митя отошел подальше. У нее щипало в носу, слезы стояли в горле, и она не хотела, чтобы он это заметил.

Она смотрела, как он водит Машу за обе ручки по аллее. Перед ними неторопливо шел голубь. Маше он, конечно, казался огромным. Даже издалека было слышно, как взволнованно она высказывает свои впечатления о такой гигантской птице. Митя взмахнул рукой, голубь улетел, и Маша расхохоталась.

«Она ему нужна, – думала Рита, глядя, как они идут по шуршащим листьям. – По сравнению с этим все остальное не имеет ни малейшего значения. Уныние мое, пустыня… И что связь у нас вышла случайная, неловкая, и как мы с ним теперь друг к другу относимся… Что любви никакой нету – это неважно, он прав. Кроме меня, он единственный, кому есть хоть какое-то дело до Маши. Господи, да при чем здесь тогда вообще всё! Пусть гуляют по листьям и гоняют голубей или кого они только хотят».

Через две недели после знаменательной встречи в саду «Эрмитаж» выяснилось, что ей надо срочно лететь в Венецию.