Митя стоял посередине последнего на улице дома и колол дрова. Над дверью горела лампочка в металлической сетке, раскачивалась от ветра. Все выглядело так просто, как будто Рита всегда ехала по этой улице, всегда выходила из машины, не в силах даже дверь за собой закрыть, всегда шла, проваливаясь в снег, к частоколу…

Он обернулся на скрип снега. Он сразу его услышал, потому что не было ведь щемящей музыки, которая сопровождает такие сцены в кино. Разве что в сердце Ритином эта музыка звучала. Да нет, сердце ее билось так, что единственный звук, который она слышала, – его грохот о ребра.

– Ты теперь всегда будешь по зиме одна ездить? – спросил Митя, подойдя к частоколу.

– Ну я же теперь не беременная, – ответила Рита.

– Надеюсь.

Она засмеялась. Вот он. Она его видит. Видит тени и свет на его лице, глубокую морщину на переносице, темный блеск его глаз. Что бы он ни сказал теперь, что бы ни сделал, это уже не имеет значения.

Митя не сказал больше ничего. Он притянул к себе Ритину голову, и они стали целоваться над частоколом. Надо было ей во двор войти, конечно. Или он бы к ней на улицу вышел. Но им обоим не хватало терпения, чтобы сделать так много движений, шагов – так надолго оторваться друг от друга. И они целовались над штакетником, и пальцы их искали просветы в нем, чтобы коснуться, сжать, замереть…

– Ты даже не представляешь, Мить, как я о той своей глупости жалею!

– Почему – представляю.

– Как ты можешь это представлять?

– Очень просто. У меня сожаления такого рода тоже есть.

– Какие у тебя сожаления?

Рита подняла голову от Митиного плеча, оперлась локтем о подушку, заглянула ему в лицо. Она хотела по глазам понять, что он имеет в виду, но в очередной раз убедилась, что понять по его глазам ничего невозможно. Так ведь оно всегда и было, могла бы уж привыкнуть.

– Так о чем ты жалеешь? – повторила она.

– Что многое вовремя не освоил, – ответил он.

Вот и понимай как знаешь!..

– Митя, – сказала Рита, – не переоценивай мои умственные способности.

– Например, не освоил, что такое первый раз тебя поцеловать, – объяснил он. – Глупым, неловким образом, в щеку. Или даже просто за руку взять, и голова чтоб помутилась. С этого я должен был начинать, а не с секса на холодном диване.

– Ну, на диване, положим, это я… – пробормотала Рита.

– Раньше, раньше все должно было произойти. – Он поморщился. Рита не поняла, от досады на нее или на себя. – В юности. Должен был много и последовательно чувствовать.

– Математически рассуждаешь!

Алгоритм, в который он укладывал чувства, показался Рите слишком уж бесстрастным.

– Возможно, – согласился Митя. – Хотя математику забыл давно. Помню только в части расчета количества досок на метраж дома. Но это не важно. Все я с тобой пропустил. А потом нырнул из нищеты в труд, и больше ничего уже не было.

– А мне казалось, – сказала Рита, – что это я все пропустила. Из-за глупой случайности, понимаешь?

– Не понимаю. Что ты называешь случайностью?

– Да Игоря же, Игоря Салынского! Я ведь думала, он был моя несчастная любовь, я всю жизнь так думала. А он был – глупая случайность. И все я из-за этого пропустила, все! Могла бы над речкой с тобой целоваться в лучшие мои годы… А этого не было, и я как инвалид теперь, Митя.

– Ну уж нет!

Он легонько толкнул Риту под локоть, и она снова ткнулась лбом в его плечо. И сразу же почувствовала, как его ладонь накрывает ее затылок, как легко и ласково проводят по нему его пальцы.

– Мить, пусти, я задохнусь сейчас. – Рита подняла голову, но Митя не отпустил ее, просто его ладонь с ее затылка переместилась на щеку. Рита все-таки высвободилась и села, и взяла его за руку. – У меня от того, что всего этого не было, как будто орган какой-то удален, – сказала она.

– Интересно, какой же? – усмехнулся он. – По-моему, все на месте.

– Это для твоих нехитрых нужд на месте. А я от всего теперь теряюсь.

– Например, от чего?

– Например, от всего, что здесь и сейчас происходит. Теряюсь, захлебываюсь от всего этого бреда и лжи, в которую нас окунают.

– От этого все теряются. – Он пожал плечами. – У кого совесть есть.

– Но ты же не растерялся.

– Рита! – В его голосе послышалась укоризна. – Хоть сейчас мне не напоминай.

– О чем? – не поняла она.

– О малодушии моем.

– Да в чем же… – начала Рита.

Митя перебил ее:

– Во всем. Малодушно было все, что я делал после того, как Антон погиб.

Он уже успел рассказать, что произошло пять лет назад, и Рите совсем не хотелось, чтобы он вспоминал об этом снова. Она быстро поднесла к губам его руки и поцеловала их поочередно. От его ладоней пахло колотым деревом, как от дров, лежащих у печки. Пальцы вздрогнули от прикосновения Ритиных губ.

– Не вспоминай, Митя, – сказала она.

– Думаешь, стыд мне не по силам?

– Не думаю. Но какой же у тебя должен быть стыд? Ну что бы ты мог тогда сделать?

– Во всяком случае, не сидеть в бывшей жёниной детской, в стенку глядя и тещу перепуганную еще больше пугая. А я именно это и делал.

«Зря ты оправдываешься, – подумала Рита. – Передо мной – точно зря».

Она понимала, что он переживал тогда – не страх, но отвращение и тоску. Ее бы то же накрыло, случись с ней такое. Раздавило бы это ее, мокрого места не осталось бы.

– Почему она к тебе не вернулась, Митя? – спросила Рита.

– Кто? – не понял он.

– Твоя жена. Почему она тогда не вернулась в Москву? Из-за того, что жить стало негде?

– Да ну, это не про нее. Птицу или бабочку уместнее заподозрить в корысти.

– Да? – усмехнулась Рита.

– Да. А не вернулась почему… Написала, что наконец встретила мужчину, который ее любит. Глупо мне было бы возражать.

– Почему глупо?

Тонкие отсветы огня выбивались из-за печной дверцы, тонули в Митиных глазах. Впервые Рита не видела в его глазах мрака.

– Потому что я вздохнул с облегчением, когда она мне это написала, – сказал он. – Значит, она была права. А я сюда уехал. Крыши чинить. И малодушие свое понял, только когда тебя увидел.

– Ну да! – удивилась Рита. – Я-то тут при чем?

– При том, что я на тебя тогда, в ресторане, глянул и ужаснулся.

– Вот спасибо!

– Да-да. – Он улыбнулся. – Такая ты была… Огневушка. И платье еще со стрекозой, туфли какие-то босые… Я себя твоими глазами увидел. Если можно было предполагать, что ты меня вообще видишь. Убогий тип с потухшими глазами. Скажешь, не так?

– Ну… – пробормотала Рита.

– Именно так. И Маша тебе, между прочим, должна быть благодарна.

– Которая Маша? – уточнила Рита.

Митя засмеялся.

– Да, Гумилев произвел большое впечатление на нас обоих, – сказал он. – Ну, обе мои дочери Маши должны быть тебе благодарны. Но я большую имею в виду. Если бы я себя твоими глазами не увидел, так бы и не понял, почему она на меня злится. Как же, такое счастье ей привалило – угрюмый, обтерханный папаша раз в неделю навещает! Прямо даже странно, что ж она такому на шею-то не бросается.

– С нее глаз нельзя спускать, с твоей Маши, – сказала Рита. – С маленькой меньше забот, чем с ней. И встряхивать хорошенько раза два в день, не реже. Больно высокого она о себе мнения.

– Она в самом деле умная, – возразил Митя. – И красивая.

Рите показалось, он даже обиделся слегка.

– Умных много, – отрезала она. – Красивых еще больше. И что ей теперь? В истерике биться – почему весь белый свет от ее ума-красоты в обморок не падает? Дождешься, так и будет делать. Уже делает, собственно. Если ее сейчас не окоротить, сама потом слезами умоется.

«Или чего похуже наделает», – подумала Рита.

Но Мите этого говорить не стала. Иначе пришлось бы и про открытое окно рассказать, а не хотелось сейчас.

– Не знаю, можно ли ее окорачивать, – вздохнул он. – Я точно не могу. Просто не вправе.

– Очень даже ты вправе, – хмыкнула Рита. – Даже обязан. А то девчонка уже прикидывает, на что твои деньги потратить. Нормально это, по-твоему?