Можно было бы на этом и остановиться. Она ведь действительно не знала Митиного адреса. Но каждый раз, когда разум начинал работать, Рита уже не могла остановить этот процесс до тех пор, пока он не приводил к зримому результату.

Она снова взяла телефон.

– Лева, – попросила Рита, – а можешь ты мне найти адрес человека по фамилии-имени-отчеству? Есть же какие-то программы. Посмотри двоих, ладно?

«У Мити здесь, может, и адреса никакого нету», – подумала она.

И оказалась права: через десять минут Лева – он в этот момент сидел в аэропорту Буэнос-Айреса – сообщил, что Гриневицкий Дмитрий Алексеевич в базе данных по Москве не значится, а Гриневицкая Мария Дмитриевна есть, проживает в Гусятниковом переулке.

Пока Рита ехала на Чистые пруды, тревога ее все усиливалась. Она терпеть не могла бытовую мистику, не плевалась из-за черной кошки и на понедельник тринадцатого обращала не больше внимания, чем на любой другой, но вот это нарастание тревоги пугало ее. Не стала бы она так волноваться по какой-нибудь незначительной причине!

В подъезд Рита вошла вместе со старушкой из тех, которых она часто встречала на московских улицах в годы своей студенческой юности, а потом встречать перестала и полагала поэтому, что такие старушки, интеллигентные, в потертых пальто, которые им в голову не придет назвать винтажными, сохранились только в книгах. Нет, оказывается, и в действительности тоже. Здесь заповедник прямо, на Чистых прудах!

Рита поднималась вверх пешком, чтобы не пропустить квартиру. И остановилась наконец перед нею, не зная, что скажет, когда ей откроют, и кто откроет?

Она подняла руку к звонку и вдруг увидела просвет между дверью и косяком – совсем узкий, какой образуется, когда дверь закрывают не глядя.

Ненапрасной была ее тревога, и холодок внутри, и поспешность, с которой она ехала сюда!..

Рита толкнула дверь и вошла в квартиру.

По ногам тянуло сквозняком. Из кухни веяло холодом. Рита прошла туда стремительно.

Маша стояла на подоконнике, глядя вниз. Окно перед ней было открыто. Ее силуэт был тонко прорисован в утреннем сумраке.

Только привычка ничего не делать инстинктивно, никогда не подчиняться первому порыву – привычка, ставшая даже не второй, а первой натурой, – позволила Рите не вскрикнуть.

«Хорошо, что снег выпал. Хорошо, что я сегодня угги надела», – подумала она.

Мысль эта длилась у нее в голове так же медленно, как сама она шла от двери до окна бесшумными шагами. Медленно поднимались руки… Или казалось?..

А вот за ремень на джинсах Рита схватила Машу резко и дернула к себе еще резче. Она еще с порога разглядела, что это широкий кожаный ремень, не поясок какой-нибудь пластмассовый.

Маша вскрикнула как заяц. Да, именно так – Рита однажды сдуру включила какой-то фильм про испуганного зайца и услышала его невыносимый крик. Упала она с подоконника на Риту, а у Риты за спиной был стол, иначе они обе грохнулись бы плашмя на пол.

Оттолкнув девчонку в сторону, Рита бросилась к окну и закрыла его.

– Ну? – Она обернулась к Маше. – Представляла, как в гробу лежишь, вся такая красивая, а все над тобой плачут, над несчастненькой, и себя на чем свет клянут?! Сволочь ты и дура малолетняя, больше ничего!

Маша сидела на полу, подтянув колени к подбородку. Спиной она касалась ножки стула, и видно было, как весь этот стул дрожит, будто живое существо, мелкой дрожью.

Может, нельзя было говорить с ней сейчас вот так. Может, она заслуживала жалости. Но Риту охватила такая ярость, сдержать которую она была не в силах. Даже она была не в силах!

– Вставай, – сквозь зубы процедила она. И прикрикнула: – На стул сядь!

Маша медленно поднялась с пола и села на стул. Даже в том состоянии, в каком находилась сейчас Рита, она залюбовалась грацией каждого ее движения. Девочка органична, как растущий цветок, это она правильно заметила еще в первую с ней встречу.

Вгляд с шестого этажа в бездну испугал ее, похоже, очень сильно. Иначе она, наверное, тоже закричала бы на Риту, толкнула бы ее, может. Но когда Маша подняла глаза, в них плескался – из них выплескивался – не гнев, а такой ужас, при котором не то что кричать, даже шептать вряд ли хватит сил.

«Точно как у Мити глаза, – подумала Рита. – Зрачки продляются в ресницы».

Эта мысль, как ведро холодной воды, выплеснулась ей на сердце. Зашипели в нем угольки гнева и погасли.

– Что случилось, Маша?

Рита села на второй стул, потерла ладонями лоб, сжала виски.

– Вы как мой папа делаете, – проговорила та вместо ответа.

– Что делаю?

Ее слова прозвучали так неожиданно, что Рита не поняла их смысл.

– Он точно так виски сжимает. И лоб так же трет, – повторила Маша.

Да! Картинка не всплыла в Ритиной памяти, а вспыхнула, как резко включенный свет: вот она вытирает слезы свитером, который собиралась положить в чемодан, а Митя сидит на стуле в углу, смотрит на нее из полутьмы непонятным взглядом и трет не макушку, которая у него залита Ритиными слезами, а почему-то лоб, и виски потом ладонями сжимает.

– Да, – вслух произнесла Рита. – Так и есть. И что?

– Я правда дура, – вздохнула Маша.

Юность – лучшее лекарство от потрясения, даже самого сильного. В сорок лет тонну успокоительного пришлось бы выпить, чтобы через сутки в себя прийти. А тут – без единой таблетки трех минут хватило.

– Правда, – подтвердила Рита. – И что же тебя в твоей жизни не устроило? Только про то, что весь мир тебя не понимает, – не надо. Про это я и сама тебе могу рассказать.

– С вами тоже такое было? – спросила Маша.

В ее голосе послышалось любопытство. О господи! Да Рита совсем не о себе говорила. Ей-то никогда не было дела до того, понимает ее мир или нет. Просто весь этот подростковый набор – я такая несчастная, меня никто не любит, никто не понимает, дай пойду утоплюсь, – был так незамысловат, что она даже не могла вспомнить, где и когда услышала все это впервые. Да и стоит ли этот нехитрый список того, чтобы в нем разбираться?

– Было, было, – кивнула она. – Так что все-таки случилось? С парнем поссорилась?

– Вы тоже считаете, что это ерунда, – вздохнула Маша. – А я…

– Я так не считаю, – перебила ее Рита. – Я в твоем примерно возрасте рассталась с парнем, и у меня вся жизнь после этого наперекосяк пошла.

Только сейчас, вот в эту минуту, она поняла, что это правда.

– Правда? – Маша встрепенулась. – А почему вы с ним расстались?

– Он меня бросил.

– Ну да!

– А что тебя удивляет?

– Ну… Вы не такая женщина, которую можно бросить.

– Думаешь? – усмехнулась Рита. – Можно, можно. И сейчас тоже, а тогда тем более.

– Вас мой папа бросил? – спросила Маша.

– Нет. Твой папа, наоборот, сидел возле меня тогда все лето, чтобы я с собой чего не сотворила.

И эту правду она поняла только теперь. Как открыла ей глаза эта девочка своими детскими страданиями, почему встряхнула так сильно? Этого Рита не знала, но то, что произошло у нее внутри за несколько последних минут, равно было землетрясению.

Все в ней стало живым, беспокойным, все волновалось и дышало, как незастывшая лава.

– Он уже третий, понимаете? – сказала Маша. – В третий раз за год со мной такое! Ленка говорит, это потому, что я слишком гордая. Но я же не могу ему на шею сама бросаться, правильно?

– Правильно.

Рита еле сдержала улыбку.

– И что же мне делать? Я же его люблю!

– Он вернется.

– А если нет?

«Значит, и черт с ним», – подумала Рита.

Но только подумала, конечно, а произнесла совсем другое.

– Вернется, – повторила она. – И обнимет, и поцелует. В Сочельник в самый в ночь на амстердамском мосту. Вот увидишь.

Теперь Рита понимала причину Машиных слез в тот день, когда она пришла к ней искать отца. Впадешь тут в отчаяние, перед незнакомым человеком зарыдаешь, если срывается путешествие с любимым! Рита и сама, помнится, очень расстроилась, когда второй ее муж Петер сказал, что не поедет с ней на Новый год в Финляндию, потому что некомфортно чувствует себя в холодном климате. А он и любимым-то не был, Петер.