Вот так. Расскажешь кому сегодня – не поверят. Но именно таким было отношение к нам, студентам, которые находились вдали от своей малой родины, но были сыновьями Большой Родины. Такая была страна, такая была Москва. И разве можно такое забыть?

Литинститут… Абсолютно прав был Юрий Кузнецов в его оценке, то же самое я могу сказать и о себе: «В моей жизни Литературный институт оказался тем самым рычагом, которым, по Архимеду, можно повернуть мир. Благодаря ему я перевернул свою судьбу…»

Конечно, самым главным человеком для меня в институте был мой учитель, руководитель нашего поэтического семинара, замечательный критик и человек Александр Алексеевич Михайлов, тот самый, который спас меня при собеседовании. Обсуждения на его семинаре были буйные, бескомпромиссные. Мы не щадили друг друга, ни друзей, ни недругов. Естественно, национальные поэты представляли для обсуждения на семинаре не переводы своих стихов, а только подстрочники, но к ним не было никакого снисхождения: мы всегда, прорываясь к смыслу через дебри подстрочников, довольно четко определяли – есть в стихах поэзия или нет.

О нашем семинаре очень верно сказал один из лучших преподавателей Литинститута, блестящий знаток русской и мировой поэзии, неповторимый Владимир Павлович Смирнов, который стал мне старшим другом и остается им до сих пор: «Я помню семинар А. А. Михайлова. Чем этот семинар в продолжение долгих лет отличался? Тем, что там под одной крышей могли находиться люди традиционалистического толка и авангардно-модернистического. И Михайлов умел развить в должном направлении и те, и другие задатки, их не подавляя… Не перекраивать на свой лад индивидуальность студента, а развить то, что ему присуще».

Верность этих слов я почувствовал на себе. В Москву я приехал с чистыми родниковыми стихами гор. Но на второй год обучения, сам того не замечая, попал под влияние модных тогда эстрадных поэтов, мне хотелось побыстрее получить популярность. И вот однажды идет обсуждение этих моих стихов. Вирши так себе, ничего особенного, не лучше и не хуже, чем у других. Кто-то ругает, а кто-то и хвалит. Даже Галина Ивановна Седых, помощница Михайлова, несколько добрых слов уже сказала.

Но тут слово взял сам Александр Алексеевич. И не оставил камня на камне от этих моих сочинений. Сказал о подражательности, о вторичности, о потере индивидуальности, о попрании традиций.

Помню, это был зимний день. Шел великий московский снег. Побитый любимым учителем, я покинул семинар. Брел по улицам Москвы, ничего не видя и никого не замечая.

Лишь поздно вечером дошел до нашего общежития. Там меня встретила наша вахтерша, доброй души человек, тетя Шура.

– Михайлов несколько раз уже сюда, на вахту, звонил. Спрашивал тебя. Когда бы ты ни пришел, просил обязательно ему перезвонить.

Я набрал номер учителя. Узнав мой голос, он сказал:

– Ну, что, получил? Заслуженно получил! Брось заниматься ерундой, вернись к себе, к родине, к истокам. И всё будет хорошо.

После этого случая он ни разу не назначал обсуждение моих стихов на семинаре без того, чтобы не прочесть их прежде самому.

В предисловии к моей первой книге стихов на русском языке «Строка», которая вышла в издательстве «Современник» в 1983 году, мой учитель писал:

«В течение пяти лет учебы в Литературном институте имени А. М. Горького Магомед Ахмедов был моим «семинаристом». Совсем юным человеком пришел этот аварец ко мне в семинар на первом курсе, где, по литинститутской традиции, собрались стихотворцы нескольких национальностей. Это был довольно пестрый, весьма неровный по способностям студентов семинар, но несколько человек к исходу второго года обучения заметно выделились, подтверждая свое право на поэтическое творчество. Среди них был Магомед Ахмедов.

За почти два десятилетия работы в Литературном институте я, пожалуй, и не припомню студента, который бы с такой трогательной добросовестностью относился к своему статуту, к своим обязанностям. Что греха таить, студенты Литературного института не всегда образцово относятся к занятиям. Магомед, я помню, опаздывая на один день в институт после каникул (из-за самолета), прислал две телеграммы: одну – в учебную часть, другую – руководителю творческого семинара. Объяснял причину опоздания, извинялся.

Это свойство не было педантизмом примерного ученика, хотя Ахмедов пришел в институт учиться. Он с жадностью набросился на книги, он не пропускал ни одной лекции, он хотел много знать, тем самым резко отличаясь от тех юных невежд, которые свое невежество объясняют природной гениальностью, которая-де не нуждается в приобретенной культуре и знаниях, которой-де они только мешают проявиться. Надо ли говорить, что никого из таких «гениев» не видно в литературе!..

Магомед Ахмедов наследует богатые гуманистические традиции поэзии Востока, рядом с ним высится пик Расула Гамзатова. С уважением, но без робости оглядываясь на него, на прошлое своего народа и его культуру, молодой поэт смотрит также и окрест, осваивает духовные ценности других народов, и душа его открыта новым впечатлениям. Оттого и книга Магомеда Ахмедова пронизана токами современности. Это книга молодого человека, который живет в сложном, трагическом и прекрасном мире, живет среди людей, которых он хочет сделать счастливыми. Жизнь для людей, жизнь в поэзии – его призвание».

Защитив диплом на «отлично», я приехал в Махачкалу и начал работать в Дагестанском книжном издательстве. Мне посчастливилось быть редактором двух замечательных книг: «Избранное» Магомеда Сулиманова и «Учитель и ученик» Омара-Гаджи Шахтаманова.

Надо сказать, что с этими замечательными поэтами и людьми я был знаком еще со школьных лет. Это были неповторимые личности. Вспоминаю первую встречу с ними. Мы, юные поэты-школьники, я и Гаджи Ибранов, однажды приехали в Махачкалу, чтобы показать мастерам свои стихи. Пришли в Союз писателей очень рано, он был еще закрыт. Мы ждали у дверей. Вдруг показались они – Сулиманов и Шахтаманов, я узнал их по фотографиям, напечатанным в их книгах. Тогда мы читали всё, что издавали на аварском языке, каждая такая книга была для нас большой радостью, а сами писатели казались нам небожителями. И вот они подошли к нам: Шахтаманов – в папахе, похожий на Печорина, и Сулиманов – в шляпе, напоминающий Евгения Онегина. Я знал поэмы Лермонтова в переводах Шахтаманова, читал «Евгения Онегина» в переводе Сулиманова – и это чтение было для меня потрясением. Какой замечательный язык, какая поэтичность! Словно это были не переводные произведения, а стихи, написанные на аварском языке. Знал я и собственное творчество Шахтаманова и Сулиманова – оба были блестящими поэтами.

Шахтаманов взглянул на нас. Я сделал шаг навстречу, а Гаджи Ибранов остался на месте.

– Вы откуда, юноши? – спросил Шахтаманов.

Я ответил на аварском.

– Зачем приехали?

– Читать свои стихи.

– Стихи и у нас есть, – улыбнулся Шахтаманов. – Ну, что же, Магомед, – обратился он к Сулиманову, – послушаем этих юношей.

Мы зашли в помещение Союза писателей, поднялись по лестнице. Позже в одном из своих стихотворений я написал, что с «лестницы на нас смотрели Махмуд и Гамзат, а на кабинет Гамзатова, как на Каабу, смотрели мы». Действительно, так оно и было.

Зашли в угловую комнату, где работал Шахтаманов.

– Начинайте. Кто из вас старше? – спросил Омар-Гаджи.

Гаджи Ибранов достал тетрадь и начал читать. Прочел одно стихотворение, второе, третье…

– Хватит, – почти крикнул Шахтаманов. – Юноша, зачем тебе портить себе жизнь, займись лучше другим делом!

Магомед Сулиманов молчал.

– Давай, сейчас ты прочти, – сказал Шахтаманов мне.

А я горел синим пламенем. Горел от волнения, испуга и еще от чего-то… Начал читать свои стихи, которые знал наизусть. Когда прочел уже пятое стихотворение, Омар-Гаджи сказал Сулиманову:

– Магомед, по-моему, сегодня хороший день. Как тебе стихи этого юноши?

– Чтобы знать вкус меда, – ответил тот, – необязательно съесть целый улей. Можно и по кусочку определить этот вкус. По-моему, это поэт.