Геслер сморщился, вспоминая неприятный разговор, и еще более неприятное письмо, которое ему пришлось отправить королеве. Но забрать витраж силой он не осмелился, хотя в запале и угрожал. Потому что знал, мастера скорее разобьют свои творения у него на глазах, чем нарушат договор с Аэллинами:

- Не будем об этом, мастер Кален. Ваши витражи - ваше право. Жаль только, что их никто не увидит. Красота, обреченная на забвение.

- Подлинной красоте все равно, смотрят ли на нее. Но вы ведь не за тем пришли, чтобы спорить.

Геслер подтолкнул вперед Литу:

- Нет. Я привел девочку посмотреть на витражи.

Лита подошла к старому мастеру, поздоровалась, и спросила:

- А у вас есть лунные птицы? Те, что над дверью, солнечные. Ночью они спят.

Старик подался вперед, пристально вгляделся в лицо девочки, потом перевел взгляд на Геслера, снова на Литу, и, опираясь на палку, встал:

- Нет, маленькая госпожа. Чтобы сделать витраж, его сначала нужно увидеть. Мастер Гальен разглядел птиц в солнечных лучах, но ночью, должно быть, спал. А вот внук его любил смотреть на ночное небо и всю жизнь собирал витраж со звездной картой, добавляя по кусочку. Но так и не закончил, никто ведь не знает, сколько звезд на небе. Пойдем, я покажу тебе его мечту.

В просторной мастерской, занимавшей весь первый этаж, на подставках стояли картины-витражи в металлических рамках. Из поколения в поколение мастера оставляли себе самые дорогие сердцу работы. Звери и птицы, люди и боги, цветы и ветви, солнце и звезды. Ради этого он и приезжал в умирающий город: несколько минут совершенной красоты посреди унылого безобразия смерти.

Лита скользила по комнате, от витража к витражу, Кален следовал за ней, едва поспевая, словно ждал, что она будет задавать вопросы, но девочка молчала. У нее не было слов. Время текло незаметно, казалось, они только пришли, а солнце уже перевалило через середину неба и начало свой путь к закату. Облака разошлись, мастерскую залил мягкий солнечный свет, беспрепятственно струящийся сквозь большие прозрачные окна. Девочка подошла к старому мастеру, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку, выдохнула едва слышно:

- Спасибо.

Они вернулись в гостиную. Все та же бледная женщина принесла поднос с едой: горячий белый хлеб, только что из печи, нарезанный крупными ломтями. В маленьком горшочке лежал влажный комок масла, а в кувшинчике золотился жидкий мед. Молча достала из резного шкафчика бутыль с вином и стаканы и ушла, так же бесшумно, как и появилась.

Геслер хмыкнул про себя - не бедствуют мастера, по нынешним временам в Солере такая трапеза - верх роскоши. Остались еще старые запасы, значит, будут дальше упрямиться. Но рано или поздно деньги ведь закончатся, что тогда, с голоду предпочтут умереть, лишь бы не нарушить мохом поросший договор?

Ужинали молча - наместник не хотел в очередной раз затевать все тот же спор, старик и вовсе был неразговорчив, словно получил при рождении запас слов, да прожил слишком долго - поиздержался, и теперь берег ту малость, что еще осталась. А Лита, присев на низенькую табуретку, смотрела невидящим взглядом на изразцы, отламывая кусочки от ломтя хлеба, но так ни одного еще не донесла до рта, рассеянно возвращала на блюдо.

Задерживаться не было смысла. Поставив на поднос пустой кубок, Геслер поднялся:

- Нам пора.

Мастер Кален кликнул невестку, что-то шепнул ей на ухо, женщина выскользнула в коридор, а старик, выпрямившись в кресле, обратился к Лите:

- У нас есть для тебя подарок, маленькая госпожа. На добрую память.

Лита вскочила, залившись краской, а Геслер не поверил ушам - они видят девочку первый и последний раз, с чего вдруг такая щедрость, если даже ему, человеку, от которого напрямую зависит их жизнь и пусть скупое, но благополучие, не то что даров не предлагали, но даже купить витраж не позволили. В комнату вошел один из сыновей Калена, вроде бы старший, но Геслер так и не научился их различать, и протянул отцу небольшой сверток. Мастер медленно развернул бархатную ткань, и поднял на свет небольшой витраж в простой овальной рамке. У Геслера перехватило дыхание, он шагнул ближе, всматриваясь в рисунок.

Море и небо. Не поймешь, где одно переходит в другое, да и есть ли между ними различие. Небо и море - все оттенки синего - от светлой бирюзы и аквамарина до глубокой чистоты сапфира. Облака и гребешки волн - мерцание лунного камня и дымчатость кварца, прозрачность стекла и желтоватый отблеск опала. Солнца не видно, оно где-то там, дальше, за пределом картины, но его лучи пронизывают и облака, и волны - теплая изумрудно-золотая тень. Да полно, волны ли это… или играют дельфины, подставив солнцу серые гладкие спины? Или качается на волнах вдалеке рыбачья лодка? Или это чайки кружат в небе? Закатный луч заглянул в окно, и невидимое солнце на витраже заиграло в свете своего старшего собрата, золотые блики побежали по картине, волна накатывалась на волну, загибаясь белыми гребнями. Геслеру показалось, что пахнет соленым морским ветром.

Старик снова встал, на этот раз без палки, он держал витраж двумя руками, за оправу, не прикасаясь к стеклу. Наклонился к девочке, Лита соскользнула с табурета ему навстречу, бережно приняла подарок, глубоко втянув воздух, словно и в самом деле в маленькой пыльной комнате запахло морской свежестью, и улыбнулась, хотя в глазах показались слезы. Мастер, отступив на шаг, церемонно поклонился Геслеру:

- Вы доставили нам сегодня большую радость, господин наместник. Да вознаградят вас Семеро за то, что вы делаете, и да сопутствует вам удача. Я пришлю своего сына привести в порядок окна в вашем доме.

Далара снова оказалась права - сила возвращалась к Мэлину. Медленно, раздражающе медленно, по капле, но с каждым днем он ощущал мир все ярче и ярче. Никогда еще небо не казалось ему настолько высоким, вода - такой холодной, трава столь мягкой, а ветер - свежим. И никогда раньше он не ценил так способность ходить и дышать, слышать и видеть, понимать и знать. Молодой маг и раньше стоял на самой грани смерти, да что там - за гранью, но тогда, вернувшись, он учился жить, склеивал себя по кусочкам, искал смысл и цель в пустом существовании. Теперь же, вдыхая прогретый солнцем, пронизанный цветочным ароматом воздух, Мэлин с каждым вздохом чувствовал себя частью этого затаившего в ожидании грозы мира, и понимал, насколько ему повезло: невероятно, вопреки всем шансам и здравому смыслу, он все еще жив, и остался магом.

Нужно было снова умереть, чтобы научиться, наконец, радоваться жизни. Больше он не будет таким глупцом! Весна сменилась летом, как и ожидалось, знойным: трава пожелтела и ощетинилась сухими колючками, клумбы облысели, а маленький пруд, последнее убежище лягушек со всей округи, пересох и растрескался глиняными черепками. Обычно в такую жару они поливали небольшой сад вокруг храма дважды в день, а самые нежные растения заботливо прикрывали от солнечных лучей натянутой на шесты тканью. Но этим летом всем было не до того.

Мэлин слишком погрузился в смакование подлинной сути вещей - для его внутреннего взора пожухшая трава оставалась столь же свежей, как и первые бархатные ростки, пробившиеся сквозь землю ранней весной - он почти не пользовался обычным зрением. Далара редко выходила из дома, ее что-то тревожило, на лбу эльфийки пролегла упрямая морщина, и слова с трудом размыкали сжатые в линию губы. Она предпочитала молчать и целыми днями просиживала над столом, заваленным бумагами. Покрывала листы мелкими значками, разрывала их в клочья в приступе немого отчаянья, и начинала все сначала. Мэлин как-то подобрал такой разодранный лист, но ничего не понял - среди знаков иногда попадались знакомые буквы и цифры, но смысла в этой писанине было не больше, чем в птичьих следах на песке.

К разговору об Ареде они больше не возвращались, да и вообще почти не разговаривали, стараясь избегать друг друга, что было нелегко сделать в крошечном домике. Мэлин большую часть времени проводил снаружи, несмотря на жару, иногда, в самое пекло, прятался в храме, а по вечерам сразу же уходил к себе, не дожидаясь, пока прогорят дрова в очаге. Между Даларой и ее невольным творением поселилась немая неловкость, и никто из них не решался заговорить первым, чтобы разбить пока еще тонкий, но обжигающий кожу незримый лед.