Наместник чувствовал себя зверем в капкане - шахтеры открыто смеялись над его угрозами, прекрасно зная, что он не посмеет взорвать рудники, с тем же успехом можно оставить их там сидеть, пока припасы не закончатся. Королю нужна руда, а не развалины. Но и горняки понимали, что загнали себя в ловушку - выполнить их требования невозможно, даже если наместник и уступит, король не позволит. Бунт начался в отчаянии, отчаяньем и закончится, но пока что обе стороны устало препирались, ожидая сами не зная чего.

На четвертую ночь Геслер с остервенением тер воспаленные глаза, склонившись над картой. Бочонки с огненным порошком стояли наготове. Наместник уговаривал сам себя: кого он, в конце концов, жалеет? Они что, не знали, на что идут? Но шахты… король и раньше не жаловал гордый Север. Если прогневать его по-настоящему, страшно даже подумать, какой будет кара. Для всех и каждого, Элиан не станет разбираться, кто прав, кто виноват. Нет, он не может разрушить рудники. Усталый взгляд упал на черный значок, обведенный кругом: так, а это что еще такое?

Геслер понимал, что не стоит предупреждать о своих намереньях, но посчитал, что обязан предоставить горнякам последний шанс сдаться. Сдаваться упрямые бунтовщики отказались, зато у дамбы отряд наместника встретил град камней и ощетинившиеся копьями рабочие. Каменные щиты надежно защищали их и от стрел, и от ручных бомбард, вопреки всем постановлениям оказавшимся на вооружении у гвардейцев из Инхора. Не избежать рукопашной. Кровь, грязь. Геслер выдохнул резко, и махнул рукой, приказывая начинать. Он снова сделал все, что мог, и не его вина, что этого оказалось недостаточно. Дамбу они захватят, даже если он положит возле этих камней всех своих солдат. А дальше все просто - стоит взорвать заслон, и в шахты хлынет вода. Несколько дней потопа, затем заложить брешь, запустить насосы, откачать воду, проверить крепь, убрать разбухшие трупы, и можно начинать работу.

Прозвучал первый залп, полетели в стороны искры и каменная крошка, под прикрытием первая линия солдат ползком приближалась к укреплению. И в этот момент жаркий летний воздух прорезал звонкий голос охотничьего рожка. Ему эхом отозвался второй, третий, четвертый. Бой остановился, наступила тишина. Геслер медленно обернулся. Их окружили тихо и незаметно. Большой отряд, все конные, блестели в солнечном свете начищенные кирасы и кольчуги, на ветру билось голубое знамя с серебряной многолучевой звездой. Он узнавал среди них знакомые лица: бородатый лесничий, его старшие сыновья, племянник витражных дел мастера, тот самый, что уехал странствовать, но больше всех там было похожих друг на друга смуглых, золотокожих мужчин: темноглазых, стройных, с узкими подбородками и точеными скулами.

Она выехала вперед: высокая девушка в замшевой безрукавке, вскинула тонкую руку. Солнце отразилось в янтарных глазах теплыми искрами, золотой сеткой вспыхнуло в медвяных кудрях. Он узнал ее, вопреки здравому смыслу и рассудку. А девушка заговорила, и каждое слово подхватывало гулкое эхо, унося далеко в горы:

- Это мои люди и моя земля! Хватит поливать ее кровью! Уходите, мы не звали вас сюда. Кто выполняет преступный приказ, сам совершает преступление. Мы столетиями жили с Инхором в мире и дружбе, и не хотим начинать войну по чужой воле!

Девушка спешилась и неторопливо, не опасаясь выстрела, подошла к Геслеру. Он прошептал тихо, едва слышно:

- Лита.

Она кивнула:

- Ты ведь не хочешь проливать кровь, я вижу в твоих глазах.

- Но король…

- Его время истекло, - спокойно ответила девушка, подойдя совсем близко, вплотную, так, что он почувствовал сладкий цветочный запах от ее волос.

- Но что теперь будет?

- Мы сами решим. Если хочешь - оставайся. Север примет тебя. Если нет - уходи. Я отпущу тебя.

- Ты?

- Ты знаешь, кто я, - спокойно ответила Лита на незаданный вопрос.

Геслер закусил губу - он тонул в ее глазах, раньше они не были такими глубокими. Он понимал, что так не может быть, не бывает, не иначе, как Проклятый приложил копыто к этому превращению, но сказать по правде, ему было наплевать. И на Ареда, и на короля, и на военачальника, на все, кроме этого янтарного взгляда. И он кивнул, а Лита протянула ему руку, ее ладонь легла поверх его пальцев.

Арьен, подойдя к ним, преклонил колено:

- Госпожа, - и его зеленый глаз весело блестел, а в карем сверкала теплая искорка, - с возвращением.

Круг замкнулся. Саломэ, в белом траурном платье, сидела на полу в дворцовой часовне, прислонившись спиной к ступенькам. Тело короля лежало на возвышении, укрытое золотой парчой. Его нашли утром, в опочивальне. В ту ночь Элиан, похоже, не ложился спать. Он сидел в кресле, бездыханный, застывшие пальцы с трудом смогли оторвать от подлокотников. Лицо безмятежно, глаза пусты, рот приоткрылся, выпустив последнее дыханье. Король не ушел к Творцу, не обратился в камень, не распался прахом - бессмертный эльф умер, и его бренное тело лежало в часовне, набальзамированное перед путешествием в столицу, но запах тления уже просачивался сквозь благовония. После ночного бдения Элиана похоронят на дворцовом кладбище: тридцать два склепа из белого кавднийского мрамора, тридцать две наместницы. Она должна была стать тридцать третьей, но все еще жива. А король мертв.

Саломэ пересела на ступеньку, поджала под себя ноги, прикрыла подолом - каменный пол неприятно холодил босые ступни. Король умер. Да здравствует король? Она рассмеялась против воли, эхо, отразившись от сводчатого потолка, превратило смех в протяжный стон. Она должна была догадаться раньше. Элиан знал, что смертен, потому и спешил так разрушить старый мир и возвести на обломках свой, новый. Потому и торопился вырастить сына. У бессмертного нет нужды в наследниках, в его распоряжении вся вечность, а Элиан растил из Арлана преемника. Потому и отстранил Саломэ в сторону, не подпускал ее к сыну, сам выбирал ему учителей.

Поэтому он убил Леара. Тот ведь тоже знал. И только она, закрыв глаза, плыла по течению. Она привела в мир чудовище, отдала в его руки власть над империей и над собственной жизнью и, самое страшное, родила ему сына. Арлан. Женщина в ярости стукнула кулаком по мраморной плите, сжав зубы от боли. Кем бы ни был его отец, это ее плоть и кровь, и она не оставит своего мальчика на растерзание. Проклятый Элиан! Саломэ не могла знать наверняка, ее магическая сила давно ушла, но не видела другого объяснения. Король, предчувствуя смерть, видя, что не успевает, вложил всю свою магию в последнее заклинание и отнял у сына оставшиеся годы детства, заставил вырасти за одну ночь!

О, как она оплакивала своего золотоволосого мальчика, выла в голос, не в силах сдержать боль, и придворные дамы выдавливали из себя слезы, восхищаясь глубиной ее скорби по усопшему супругу. А она проклинала вора - Элиан дважды украл у нее сына. Она плохо помнила, что было потом: слышала, словно в тумане, как смертельно-бледный Хранитель успокаивает перепуганного Арлана, а тот кричит незнакомым, слишком взрослым голосом извечное детское "мама!", всплывшее из глубины души вопреки всему воспитанию. Помнила, как обнимала сына, привстав на цыпочки, как целитель вливал ей в рот настойку, ставшую соленой от стекавших по щекам слез.

Потом объяснение для народа, состряпанное министром: король Элиан был призван Творцом, но дабы не оставлять свой народ в опасное время под управлением ребенка, обратил принца Арлана во взрослого мужчину за одну ночь и со спокойным сердцем ушел к Творцу. Объяснение не помогло - в столице было тревожно, во дворце утроили караулы, Чанг запретил продажу вина в кабаках после захода солнца и выплатил городской страже двойное пособие из королевской казны, но на лицах придворных читался неприкрытый страх, а самые осторожные поспешили уехать в родовые именья, о которых не вспоминали годами.