Когда король вернется, наступит золотой век. Прошли первые пять лет - золото оказалось с кровавым отливом.

- Из Ойстахэ пришел обоз с налогами за прошлый год, - министр старательно не замечал, как наместница зябко кутает плечи в ажурный пуховой платок.

- На этот раз всего три месяца опоздания, как любезно с его стороны. В прошлом году мы ждали дольше, - поселившееся в ее голосе равнодушие сначала пугало его, потом злило, теперь он уже привык, - что вы предприняли?

Министр пожал плечами:

- Я известил его сиятельство, что в этом году тренировочные лагеря для новобранцев будут размещены в Ойстахэ, и предложил обсудить с расходы с военачальником Тейвором, - наместница слабо усмехнулась, но он был рад увидеть даже тень улыбки на ее бледных губах.

Герцогу Ойстахэ придется раскошелиться - лагеря для новобранцев каждый год размещались в новой провинции, и лорды всеми силами стремились передоверить эту высокую честь соседу, так как на хозяина земель возлагали все расходы по содержанию войск, империя оплачивала только жалованье наставникам.

Старый Лис платил налоги по старинке, данью, хотя взять с Ойстахэ особо было нечего, и наместница не раз предлагала герцогу перейти на звонкую монету. Пока по деревням собирали зерно, а в городах - товары, хитрый герцог успевал прокрутить деньги и собрать навар, не говоря уже о взятках. Министр усмехнулся - на каждый рыжий хвост найдется свой капкан. Новобранцев будут тренировать в Ойстахэ до тех пор, пока старик не заплатит наличными.

Налоги, войска, распри в жреческом совете… раньше он предоставлял наместнице сведенья, собранные по всей империи, и выполнял ее распоряжения. Теперь же он все чаще и чаще решал за нее. Наместница всегда доверяла министру государственного спокойствия, но в последнее время это доверие перешло всякие границы не только в глазах чиновников и лордов. Иногда ему самому становилось страшно - слишком много нитей сошлось в одних руках. Наместница складывала все монеты в один кошель.

Лучи заходящего солнца затерялись в янтарной листве на панелях за спиной наместницы. В ее кабинете навечно поселился октябрь - с коричневых кленов осыпалась оранжевая листва, повинуясь невидимому ветру. Если долго смотреть, можно было заметить, как листья медленно падают вниз. Но министр никогда не приглядывался - не позволял своему воображению играть с ним шутки.

Он протянул наместнице папку - отчеты из провинций, вечерняя рутина. Светловолосая женщина, коротко кашлянув, погрузилась в бумаги. Министр молча наблюдал, наслаждаясь этими предзакатными минутами. Бывают женщины утренние, бывают дневные, наместница же, без всякого сомнения, была вечерней. Именно в это время суток, когда солнечный свет смягчался, медленно умирая, она казалась безупречно прекрасной. Благородное золото окрашивало бледную кожу, возвращая ей жизнь, сглаживались морщины прорезавшие лоб, а тщательно запудренные круги под глазами, смягчались, придавая взгляду особую глубину.

Энрисса отложила папку в сторону:

- Хорошо, - и замолчала надолго. Чуть прищурившись, наместница смотрела поверх головы министра в окно, губы беззвучно шевелились, словно она подчитывала что-то про себя.

Чанг оборвал затянувшуюся паузу:

- Какие будут распоряжения? - Осведомился министр. Он задавал этот вопрос каждый вечер, и каждый раз получал один и тот же пугающий ответ: "Решайте сами, господин Чанг, я вам полностью доверяю". Чанг не боялся принимать решения, он давно уже разучился ошибаться, всегда оказываясь на три хода впереди любого противника, его страшило безразличие наместницы.

Энрисса перевела взгляд на его лицо:

- Я умираю, Джаллар. Это как кровь, медленно вытекающая из вены - с каждым днем все холоднее, пока, однажды, я не проснусь утром. Они скажут - осложнение от простуды, вы знаете, что восемь наместниц из тридцати двух умерли от простуды? Я стану девятой. Впрочем, неважно. У меня не осталось сил на все это, - она обвела рукой кабинет, - а мое место займет блаженная девчонка. Обещайте, что сохраните мою империю. Что бы не случилось: вернется король, грядет Аред, небо рухнет на землю - обещайте. Люди ведь не виноваты, они не выбирали, когда родиться.

На лбу наместницы выступили капельки пота, и он не мог оторвать от них взгляд, не мог заставить себя посмотреть ей в лицо, боялся заглянуть в глаза, и удивился, услышав собственный голос - спокойный, чуть глуховатый, такой же, как обычно:

- Я все сделаю, ваше величество, обещаю, - а из горла рвались совсем другие слова.

- Господин министр! Господин министр! Проснитесь! - Слуга бесцеремонно тряс его за плечо, отчаявшись разбудить другим способом, - королева! Королева рожает!

Чанг рывком поднялся - он ненавидел этот сон. Просыпаясь, он каждый раз с особой остротой ощущал собственное бессилие - уже ничего не исправить. Энрисса умерла на утро после их разговора. А он остался при Саломэ Светлой, постепенно сводя воедино разорванные нити, складывая мозаику из намеков, полутонов, догадок. А когда все фрагменты встали в картину, оказалось слишком поздно что-либо менять. Король вернулся, а королева понесла. Осталось только дождаться визита Ареда и конца времен.

Придворные заполнили покои королевы и прилегающие коридоры, не зная, что им делать. Всеведущий дворцовый этикет на этот раз оказался бессилен - Саломэ Первая произвести наследника не успела, а девственным наместницам рожать не полагалось по определению, посему никакого церемониала на случай королевских родин предусмотрено не было.

Перед Чангом расступались - к всеобщему удивлению, министр государственного спокойствия оказался единственным, сохранившим свое место после возвращения короля и, судя по всему, пользовался полным доверием его величества. Что не могло не удивлять, поскольку доверчивость не входила в число многочисленных добродетелей короля Элиана, как, впрочем, и терпеливость.

Министр не надеялся, что его пропустят в спальню - по старому обычаю мужчине, даже отцу, нечего было делать подле ложа роженицы, из правила могло быть только два исключения: для целителя, если повитуха не справлялась сама, и для жреца Келиана, если звать целителя уже не имело смысла. Однако слуга торопливо распахнул перед ним дверь, и Чанг оказался в жарко натопленной комнате, заполненной людьми.

На кровати под балдахином лежала бледная женщина с опухшим лицом, темные, почти черные веки прикрывали глаза, губы по цвету сровнялись с побелевшей кожей. Она молчала, даже не стонала, только дышала так громко, что Чанг слышал с порога, как за хриплым вдохом следует резкий, свистящий выдох.

В изголовье почетной стражей стояли две целительницы в парадных синих робах. Еще две, одетые попроще, протирали вспотевший лоб роженицы прохладной водой, разминали плечи. Служанки держали наготове горячую воду и чистую ткань. Чуть поодаль стояли жрецы - семеро, от каждого бога, и молились себе под нос, чтобы не мешать друг другу, молитвы сливались в невнятный гул, вызывающий скорее раздражение, чем благочестивые мысли - словно прямо над ухом жужжит назойливая муха, а ты ее даже отогнать не можешь.

Вдоль стен толпились придворные, которым удалось пробраться в комнату, эти переступали с ноги на ногу, одновременно и стыдясь своего любопытства и пытаясь разглядеть получше, что происходит, не упустить ни минуты торжественного зрелища. Чанг не сомневался, что стыда этим господам и дамам хватит ненадолго - не пройдет и дня, как они взахлеб будут делиться впечатлениями с запоздавшими соперниками. Министр брезгливо сморщился и перевел взгляд на дальний угол комнаты.