- В чужом краю зрячий теряет остроту взгляда. Мы слишком долго учимся видеть, господин наместник, чтобы обречь себя на слепоту.
Их решимость заслуживала уважения. В опустевшем, почти вымершем городе они продолжали жить, словно ничего не изменилось. Точно так же раздували печи, подбирали узоры, смотрели на солнце сквозь кусочки оплавленного цветного стекла. К ним приезжали, со всех концов империи, из Кавдна, Ландии, даже варвары! Надеялись, что теперь, когда Аэллинов больше нет, мастера забудут старый договор, что заключили с княжеским родом еще до присоединения к империи, и начнут продавать свои творения на сторону. Но семейство свято блюло данное слово: ни один витраж не покинул пределы провинции за эти восемь лет, отказали даже королеве, хоть и с сожалением, Саломэ в Суэрсене любили.
На что они жили, Геслер не знал - местным жителям уж точно было не до витражей. Два младших сына пять лет назад, как и было в их обычае, ушли странствовать по свету, набираться опыту, и пока еще не вернулись. Оставшиеся мастера - глава семьи, три его старших сына и два племянника, бесплатно обновляли цветные окна в многочисленных солерских храмах, но других заказов у них не было - все остальное время они неторопливо работали в своей мастерской на первом этаже древнего трехэтажного дома. В ясные зимние дни он сверкал на солнце, как стеклянный шар: в окнах переливались витражи, старинные, в мелком частом переплете, но сохранившие чистоту красок. Даже крыша старого дома казалась витражным полотном: красная черепица перемежалась с желтой, зеленой и синей, переплетаясь в ярком узоре, вызывающе радостном на фоне серых крыш соседних зданий.
Они переночевали в просторной, но выстывшей комнате, под стопкой пропахших сыростью одеял, и все равно продрогли. Хозяин, извиняясь, топил печь, мол, лето, а постояльцев мало, вот если бы господин наместник в общем зале расположиться изволил, так там тепло, а в комнатах влажно. В зале и впрямь было тепло, даже жарко, но кухонный чад сизым облаком клубился под потолком, намертво закрытые окна покрывал ровный слой копоти, сквозь который безуспешно пытался пробиться дневной свет. На завтрак подали костлявую жареную рыбу, серый комковатый хлеб и несколько чахлых веточек зелени. Завершал эту роскошную трапезу местный кислый сидр. Но все неудобства вместе взятые не смогли испортить Геслеру настроение. Он едва дождался, пока Лита поест, и вывел ее на улицу.
После недели дождей сточные канавы переполнились, и они осторожно продвигались между вонючими лужами и кляксами липкой грязи, покрывшей некогда блестящий мрамор. Издалека дома вокруг центральной площади еще смотрелись пристойно, но стоило подойти поближе, и в глаза бросались пятна плесени, выбитые стекла, покосившиеся ставни, трещины на стенах. Девочка заметила печально:
- Этот город умирает совсем как одинокая старушка.
Геслер согласился:
- От голода и тоски. Но с городами так порой случается. Они живут торговлей. Меняются торговые пути - и город хиреет на глазах. В Кавдне посреди пустыни стоит целая цепь брошенных городов, с дворцами и гробницами. Туда пришли пески, оазисы пересохли, купцы перестали водить караваны, и люди бежали, бросив свои дома. Так эти города и стоят, нетронутые, расхитители не могут туда добраться.
- Но ведь с Солерой все случилось не так. Это не судьба, это король так захотел! Чтобы в городе никого не осталось! Разве правильно, что один человек решает за всех, как им жить и от чего умирать? Жрица говорила, что все в этом мире происходит по воле Семерых. Но ведь не Семеро издают указы, а король! Где же тогда их воля?
Геслер нервно сглотнул:
- Лита! Ты сама не понимаешь, что говоришь! Воля Семерых в том и заключается, что король вернулся и правит нами. И все его указы угодны богам и Творцу. Уж не знаю, чему эта жрица тебя учила полгода, если не объяснила таких простых вещей!
- Но как ты можешь знать?
- Что знать?
- Что король правильно исполняет их волю. Ты на днях приказал высечь конюха Боло, потому что ты ему сказал сразу после прогулки жеребца не кормить, а он забыл зерно в стойле. Он ведь не нарочно забыл, и хотел все сделать правильно, а у лошади живот разболелся.
- Король - не глупый конюх. Он эльф, а эльфы - возлюбленные дети Творца. И вообще, что ты со мной пререкаешься? Это не твоего ума дело, что и кому король приказывает.
Лита прекратила спорить, но по тому, как она нахмурила лоб, Геслер видел, что ни в чем ее не убедил. Дальше они шли молча, настроение испортилось. Дом мастеров-витражников расположился на самой границе старого города, на пригорке, возле полуобвалившейся крепостной стены. Стена развалилась давно, еще при прапрадеде последнего герцога, восстанавливать ее не стали, город давно уже вышел за пределы изначальных границ, но и снести руки не дошли, оставили на милость плюща, мха и ветра.
Лита замерла, запрокинув голову - над почерневшей дубовой дверью в круглом витражном окне танцевали огненные птицы: красный, пурпурный, оранжевый, охряный, песочный, желтый, золотой - цвета обжигали взгляд, притягивая к себе. Каждое перышко на раскинувшихся крыльях и длинных хвостах было прорисовано с неимоверной тщательностью. Золотые нити оправы так незаметно вплетались в рисунок, что казалось, будто их там и вовсе нет, глаза птиц были сделаны из отшлифованных пластинок дымчатого топаза.
Геслер терпеливо ждал, пока она насмотрится. Наконец девочка выдохнула бесшумно:
- Как красиво. Ты слышишь их музыку?
- Нет не слышу, - покачал он головой, - но все равно каждый раз любуюсь. Это шедевр мастера Гальена.
Имя ничего не говорило девочке, она вопросительно наклонила голову, не в силах отвести взгляда от танцующих птиц, наместник объяснил:
- С этого мастера и пошла слава северных витражей. А когда он передал дела сыну, князь Аэллин заключил с семейством Гальена договор: он и его наследники будут ежегодно платить мастерам три тысячи золотых, с условием, что ни один их витраж не покинет пределы княжества. Хотели сохранить все для себя. Увы, жадность до добра не доводит - почти все витражи погибли вместе с их замком.
- Это не жадность, - с неожиданной уверенностью ответила девочка, - это другое. Эти птицы, посмотри, они же живые, настоящие. Они могут быть только здесь, на своем месте. Это все равно как выдернуть дерево из земли и пересадить. Оно не выживет, засохнет.
- О, да: "лучше умереть в родном краю, чем быть несчастным на чужбине, где сердце рвется от тоски, пока душа не сгинет", или как там поэт надрывался, - огрызнулся Геслер, и тут же спохватился - что это он так завелся? Не знает разве, что Лита не от мира сего? Пора уже привыкнуть к ее рассуждениям:
- Хватит спорить, - он дернул веревку дверного колокола, раздался гулкий звон, - мы в гости пришли.
Дверь отворила высокая, болезненно худая женщина в скромном переднике, но дорогом шелковом платке. Присела в поклоне и молча провела незваных гостей в дом. Прихожую заливал мягкий желтый свет, падающий на деревянные половицы сквозь витраж. Отполированная временем до сочной медвяной теплоты лестница вела на второй этаж, в гостиную. Возле выложенной бело-голубыми изразцами печи, расположившись в кресле-качалке сидел старик. Грузный, морщинистый, с длинной белой бородой, распухшими ногами и огромным животом, на котором с трудом сходился жилет. И только руки, скрещенные поверх клетчатой ткани, казалось, принадлежали другому человеку - тонкие запястья, длинные пальцы, светлая кожа в разноцветных пятнах. Казалось, что владелец этих рук постарел с ходом времени, как и положено смертному, а руки мастера отказались следовать установленному порядку, и сохранили вечную молодость. На шее у старика висел медальон - золотистый кусочек дымчатого стекла в круглой металлической оправе, словно чешуйка огненного дракона.
Мастер приветствовал высокого гостя не вставая с кресла:
- А я уже думал, что вы у нас больше не появитесь, господин наместник. Разгневались, что мы отказали ее величеству.
