Подвижной, жизнерадостный и отзывчивый Гонсалес — Леша, как звали его в батальоне, — был любимцем наших бойцов. Он старался показать себя заправским солдатом. Служба ординарцем начальника штаба батальона не прельщала паренька. Он рвался в разведчики. И он добился этого: его перевели в желанный взвод разведчиков, а потом он стал связным у начальника артиллерии батальона лейтенанта Михаила Черникова.

Шли дни. События на фронте развивались стремительно. Борьба с врагом приобретала все больший драматический накал. В конце августа Петергоф стал прифронтовым городом. Батальон бомбила фашистская авиация. Всем бойцам батальона выдали медальоны — коричневые трубочки, куда каждый вкладывал свернутый листочек со своей фамилией, должностью, определением группы крови и домашним адресом…

И вот теперь, воспользовавшись своим ночным дежурством в приемном покое госпиталя, я решил написать о моей дружбе с Гонсалесом. Но усталость была столь велика, что, написав несколько страничек, я крепко уснул.

Разбудил меня Ягунов. Было три часа ночи. Открыв глаза, я увидел в руках начальника госпиталя свою тетрадь.

— И надо же! Да ты, я вижу, писатель! — ехидно усмехнулся Ягунов. — Почти Чехов, ей-богу! Отчет составить — так неделями тянешь, а тут смотри сколько накатал! Нельзя так на дежурстве переутомляться. Вот кончится война — пиши на доброе здоровье. Аминь!..

И, положив тетрадь в карман, Ягунов быстро вышел из комнаты. Разноса, которого я ожидал, не последовало. Пронесло!

Но я ошибся.

На утренней врачебной конференции Ягунов устроил мне «бенефис». В мой адрес летели иронические комментарии, в которые Ягунов мастерски облекал свои сочные выводы о пользе сна для дежурного врача.

Рассказ мне все-таки удалось закончить. В начале апреля этот рассказ «Боец второй Родины» я понес на радио.

Лифт в этот день ремонтировали. Поднимаюсь на шестой этаж. С трудом одолел пятнадцать площадок, сто пятьдесят три ступеньки! Уф!..

Меня направили к редактору художественного вещания Н. А. Ходзе. Это блондин невысокого роста, с явно выраженными следами тяжелой дистрофии.

Пока редактор читал мой рассказ, я осматривал его кабинет. Вместо оконных стекол — фанера. В комнате пианино, столы и три дивана. На каждом диване свернутые одеяла. Невдалеке от окна расположилась «буржуйка», на которой стоят три алюминиевые кружки с водой. Труба «буржуйки» выведена в форточку. Около «буржуйки» аккуратно сложенное топливо — ножки от стульев и какой-то разломанный ящик. На стене у письменного стола — три противогаза, три пожарные каски и один финский нож.

Было ясно, что в этой комнате не только работают, но и живут. Редактор не успел дочитать моего рассказа — завыли сирены. Началась воздушная тревога. С проворством, которого я никак, по внешнему виду, не мог ожидать от Ходзы, он схватил противогаз, напялил на себя каску, сунул рукопись в карман и, бросив на бегу: «Спускайтесь в бомбоубежище!» — исчез.

Встреча продолжилась после отбоя воздушной тревоги. Оказалось, что мой редактор — боец противопожарного отделения МПВО и его местом во время налета вражеских бомбардировщиков является крыша Радиокомитета.

Воздушная тревога для квадрата, в котором помещался Радиокомитет, была на этот раз спокойной, — бомбили Выборгскую сторону. Поэтому Ходза успел прочесть рукопись на крыше.

— Рассказ пойдет в конце апреля, — сказал он.

Я поблагодарил. В это время в комнату вошла маленькая, хрупкая на вид женщина. Она была в мужских сапогах, ватных штанах и распахнутом ватнике. Шея обмотана темно-синим кашне.

На ее исхудалом лице выделялись большие красивые глаза с длинными ресницами. Она молча кивнула нам и, подойдя к пианино, по-хозяйски подняла крышку. Потирая руки, уселась поудобнее. Извлекла несколько аккордов и пропела:

Оборвав музыкальную фразу, женщина встала.

— Вытяну! — сказала она, не обращая на нас никакого внимания.

— Где у тебя концерт? — спросил Ходза.

— В подшефном госпитале. — И, снова кивнув нам, певица вышла.

— Кто это?

— Вера Ивановна Шестакова, — ответил Ходза. — Солистка Малого оперного театра… Отказалась эвакуироваться с театром и проработала у нас всю зиму. Вы не поверите, она пела в студии при температуре минус пять-шесть градусов…

В конце апреля, в назначенный день, я снова был в Радиокомитете. Понятно, с каким интересом ожидал я начала передачи своего рассказа. Интерес и волнение мои усугубились еще и тем, что я должен был в конце передачи выступить перед микрофоном — прочесть несколько строчек послесловия.

С душевным трепетом я внимательно осматривал студию. Отсюда говорят со страной защитники Ленинграда: рабочие, воины, партийные работники, матросы, ученые и писатели. И к голосу ленинградцев, к голосу города-героя с радостью и надеждой прислушиваются в самых отдаленных уголках нашей Родины.

Рядом со мной сидел голубоглазый молодой летчик-капитан. Военная форма хорошо облегала стройную фигуру офицера. Грудь его украшали три ордена.

Летчику предстояло поведать, как он защищает небо Ленинграда. Офицер то и дело поглаживал колени, не зная, куда девать руки. Наклонившись ко мне, он доверительно шепнул:

— Черт его знает, чего я волнуюсь?!

Летчик подошел к микрофону, тщательно поправил китель и сел на краешек стула. Зажегся красный глазок микрофона.

Внешне капитан держался спокойно, читал естественно, убедительны были его живые интонации.

Закончив рассказ, офицер показал диктору на микрофон:

— Чуть не задохнулся! Волновался, как в первом бою! Честное слово!

Я улыбнулся: мужественный летчик, с тремя орденами, — испугался микрофона.

— Не улыбайтесь! — сказал Ходза. — Здесь это бывает со многими, почти со всеми. Слова становятся, как гири…

Мой рассказ «Боец второй Родины» читал артист Борис Александрович Смирнов, ныне народный артист СССР.

Не знаю, может быть, мне это показалось, но я до сих пор уверен, что лучшего чтеца на свете не существует.

Мне предстояло сказать небольшое послесловие. Я неоднократно перечитывал его вслух, знал почти наизусть и не сомневался, что все будет хорошо.

Но едва я подошел к микрофону, сразу почувствовал — екнуло сердце. С первых же секунд «слова стали, как гири», а строчки наплывали одна на другую. От волнения у меня перехватило дыхание. Торопливо, будто в тумане, прочел свою страничку.

После передачи я снова оказался в кабинете редактора. На «буржуйке» по-прежнему стояли три солдатские кружки. Вода в них кипела. Ходза снял две кружки и одну протянул мне. Мы пили кипяток без сахара и, конечно, как все блокадники, обсуждали «текущий момент».

Я уже прощался с редактором, когда на столе зазвонил телефон. Ходза снял трубку.

Звонил помощник начальника госпиталя на Суворовском проспекте. К великому моему изумлению оказалось, что он — мой сослуживец по батальону, Георгий Михайлович Никитин. Он только что прослушал рассказ о Гонсалесе и связался с Радиокомитетом, чтобы узнать мой адрес.

Я немедленно выехал к Никитину. Он рассказал мне о дальнейшей судьбе Гонсалеса. После боев под Новым Петергофом он был отчислен из батальона по возрасту — шестнадцать лет. В ноябре Гонсалес разыскал Никитина. Мальчишка томился без дела, голодный и бесприютный.

Никитин устроил его на работу в госпитале. Гонсалес окреп и стал просить, чтобы его направили в Ленинградский Дом испанской молодежи, эвакуированный в город Николаев на Волге.

Гонсалеса собрали в дорогу: сшили по росту обмундирование, снабдили продуктами и эвакуировали на Большую землю.

Я просидел у Никитина до позднего вечера. Он подробно рассказал мне о судьбе нашего батальона. 17 сентября враг прорвался к берегу Финского залива на участке Лигово — Сосновая Поляна. 19 сентября бой приняли измотанные сражениями армейские соединения, моряки, ополченцы, в том числе и наш батальон.