— Отыскался след, Тарасов! Заходите обязательно! — ответил Кугель. Голос глухой, точно из-под земли.
Я нашел его в небольшой комнате. На столе тускло горел оплывший огарок свечи.
— Сейчас мы устроим байрам на всю Европу! — похвастался Иона Рафаилович. — Есть два куска сахару и ломтик хлеба. Летчики снабдили. Вчера побывал у них. Замечательная была беседа, скажу я вам. Чудесный, батенька, народ!
На спиртовке Кугель стал готовить чай.
В это время в комнату вошла невысокая женщина в полушубке и валенках.
— К утру надо прочесть, Иона Рафаилович, — сказала она, кладя на стол оттиски гранок, которые пахли типографской краской. По-видимому, очередной материал в «Звезду».
— Хорошо. Сделаю еще до утра…
Женщина вышла.
— Елена Павловна Карачевская, — кивнул на дверь старик. — Сотрудница редакции нашего журнала. Ей давно лежать надо, так нет! Куда там! И слушать не хочет…
Мы сидели в холодной комнате, пили чай, вернее, кипяток. Во время разговора Кугель стряхнул крошки хлеба с прожженного ватника и аккуратно положил их в кружку тонкими, словно обтянутыми пергаментом пальцами.
Сомнений не было — старик совсем сдал. Лицо его как-то посерело, глаза потускнели и ввалились, уши стали восковыми.
Он не отдыхал, «чернорабочий литературы». Он не мог сидеть на месте сложа руки. Благородное стремление познать и раскрыть во всей полноте величие людей осажденного города не давало Кугелю покоя. Эта насущная для него необходимость была источником энергии в его неспокойной судьбе журналиста. Эта необходимость и подорвала его силы…
— Ох как много работы, батенька! — тихо говорил Кугель. — Вот так — сверх головы! Успею ли?.. А время, в которое мы с вами живем, — великое! Нам, может быть, сейчас не совсем легко точно разобраться во всем. Но сегодня пишется новая история, новая страница в истории. Она будет опираться на факты. Вот они, — показал Кугель на свои блокноты на столе. — Скромные, конечно, но все-таки. Кто и как может…
Старик прислонился к спинке старого дивана и устало закрыл глаза. Казалось, что он уснул.
Но нет. Минуту спустя Иона Рафаилович открыл глаза:
— Надо, чтобы после нас люди лучше поняли значение этих дней. Им-то будет виднее. С горы времени…
— Почему такие мысли! «Успею ли?», «После нас?».
— Я спускаюсь в долину Иосафатову[1], — очень тихо произнес журналист. — Никуда не денешься… Смерти бояться не надо. Ибо когда мы есть — ее нет, когда она есть — нас нет.
— Иона Рафаилович! Ну к чему ваши траурные афоризмы?
— Это Эпикур сказал. И мысль правильная. Я принадлежу к числу людей, которые часто видели смерть рядом. За мою долгую жизнь много поубивало людей. Ох как много! И я не боюсь умереть. Но пока жив, хочется говорить за тех, кто уже не может этого сделать…
— Я думаю, вам надо бы отдохнуть.
— Отдыхать мне некогда! Боюсь, что не успею. Сейчас каждый прожитый мною день — это дар природы. Этим надо пользоваться, если хочешь быть достойным такого дара…
Первого февраля поздно вечером раздался телефонный звонок.
Говорил Савицкий: нулей к Ягунову!
Спустился вниз.
— Петр Устинович, по какому поводу «пулей»?
— Не знаю. Но чую, Ягунова опять всколыхнула какая-то идея.
Наши размышления прервал резкий звонок над дверью начальника госпиталя. Пронзительный и нетерпеливый. Ягуновский. Он подбросил Савицкого со стула.
В кабинете были Луканин, Зыков, Кугель и еще какой-то незнакомый мне мужчина.
— Главное, чтобы все было весело и доходчиво, — говорил Ягунов. — Смех ведь обладает хорошей профилактической и лечебной способностью…. Дай бог памяти, кто это утверждал, что смех значительнее и глубже, чем думают? — Ягунов нетерпеливо потирал ладони.
— Гоголь, — подсказал Кугель. — А Луначарский говорил, что смех не только признак силы, но сам — сила.
— Вот-вот! Эту силу и надо направить против врага! У Савицкого весь репертуар нашей самодеятельности. Посмотрите, Иона Рафаилович. Там многое, думаю, вам будет полезно. Проверено в нашем клубе.
— Постараемся сделать как можно веселее! — заверял Кугель.
— Этого я и хочу! — согласился Ягунов. И ко мне: — Знакомьтесь: Константин Александрович Кардабовский, художник. Речь о спектакле ко Дню Красной Армии. Константин Александрович будет работать над декорациями и вкупе с Ионой Рафаиловичем напишет одноактную пьесу. Костюмы достанет Зыков. И вы с Савицким поможете авторам. Покажете главную аудиторию, клуб и прочее. Ясно? Вопросы есть?
— Нет.
— А сейчас время позднее, — посмотрел на часы Ягунов. — Товарищам надо устроить ночлег. Они, конечно, устали, отмахали от Политехнического до нас километров десять…
Авторам будущей пьесы отвели приемный покой. Мы узнали, что художник Кардабовский работал вольнонаемным санитаром госпиталя в Политехническом институте. Он настолько ослаб, что получил больничный лист.
Кугель и Кардабовский легли спать. А на утро не встали. Сказались километры вчерашнего пути. Они были помещены в шестое отделение, в восьмую палату. У Ионы Рафаиловича началось воспаление легких. Но на другой день ему стало как будто легче.
— Пустяки! Мы еще поскрипим! — утверждал старик.
Работы было много. Я лишь урывками навещал Кугеля и Кардабовского. Около них всегда находился народ.
Девятого февраля я поднялся к Кугелю, чтобы передать две школьные тетради, которые он просил для работы над пьесой.
Иона Рафаилович лежал, закрывшись с головой одеялом. На прикроватной тумбочке — раскрытый том Теодора Драйзера. Прочел подчеркнутую карандашом фразу:
«Не нужно быть слабым. Только тот побеждает, кто жестокой действительности противопоставляет жизненную волю».
— Он просил разбудить его через час, — предупредил меня Кардабовский. — Он нам только что спел несколько арий из классических опер. Сожалею, что вас не было…
В палату вошла медицинская сестра со шприцем.
— Глюкозу товарищу Кугелю, — сказала она.
Я открыл одеяло. И вздрогнул. Кугель был мертв.
Эта смерть настолько не вмещалась в мое сознание, что в первый момент я просто не поверил. Неужели нет больше этого энергичного журналиста, влюбленного в жизнь, в людей, в весь добрый мир? Нет больше человека, не мыслившего своей жизни вне связи с великой героикой обороны Ленинграда?! Он ходил по земле осажденного города, уверенный в победе над врагом, стремился нести людям доброе, умное слово журналиста.
Через час медсестра шестого отделения принесла мне незаконченную статью и записную книжку Кугеля, найденные под его подушкой.
Статья под названием «Теория академика Павлова на практике». А сверху адрес: «ТАСС, Социалистическая, 5, тов. Тасину».
Переплет записной книжки Кугеля сильно потерт. Теперь ее уже не будут тревожить руки владельца, «чернорабочего литературы».
С большим вниманием перелистываю странички, но, увы, для меня в них много «белых пятен». Почерк абсолютно неразборчив. Буквы порой напоминали какие-то закорючки. Записи совершенно не поддавались прочтению. Поспешные, короткие, обрывистые строчки. Они служили старику вехами, по которым только у него самого могли возникнуть отчетливые, цельные представления. Кое-что все-таки удалось разобрать. В том числе несколько кратких, весьма своеобразных по форме, но удивительно верных замечаний о людях нашего госпиталя.
«Ягунов. Думает во все стороны. Запас энергии, огромен. Мотор сильный. Зажигание отличное. Тормоза слабее.
Луканин. Обыкновенный в необыкновенном. Сдержан и щепетилен. По-чеховски вежлив. Он лучше, чем кажется. Знает, с какого конца едят спаржу.
Вернигора. Горячая душа. И кипящая кровь, как у всех бойцов морской пехоты.
Долин. Верный паладин своего учителя И. П. Павлова.
Махиня. Большой. Настоящий рыцарь без страха и упрека. Мужественный. Сделать очерк для „На страже Родины“».
