Более или менее растерянная реакция на такие развития отчетливо видна в формуле «новой необозримости» (Хабермас). Она справедлива и для двух других ситуаций: во-первых, для расшатывания социальной структуры и политического поведения избирателей, которое в последние десять лет стало тревожным фактором политики; во-вторых, для мобилизации граждан и гражданских протестов, а также для различных социальных движений, которые весьма эффективно выступают по всем вопросам, затрагивающим их интересы.

Во всех западных демократиях партийные центры теряются в догадках по поводу растущей доли переменных избирателей, из-за которых политический гешефт становится непредсказуем. Если, например, в 60-е годы в ФРГ еще рассчитывали круглым счетом на 10 % переменных избирателей, то ныне, по данным различных исследований, их доля оценивается в 20–40 %. Исследователи электората и политики единодушны в диагнозе: переменные избиратели с их «ртутной текучестью» ввиду важности малого большинства в будущем станут на выборах решающей силой. В инверсии это означает следующее: партии все меньше могут опираться на «постоянный электорат» и всеми доступными им средствами вынуждены перевербовывать гражданина — а ныне в особенности и гражданку. Одновременно как раз благодаря заметной уже пропасти между притязаниями населения и их представительством в спектре политических партий гражданские инициативы и новые общественные движения получают совершенно непредусмотренную политическую силу и широкую поддержку.

Хотя оценка всех этих «диссонирующих» развитии колеблется в зависимости от их политического места и хотя в этом «разволшебствлении государства» во многом заявляют о себе элементы «размывания границ политики», данные диагнозы эксплицитно или имплицитно, фактически или нормативно в конечном счете остаются соотнесены с представлением о политическом центре, который имеет или должен иметь свое место и свои средства влияния в демократических институтах политико-административной системы. Здесь же мы, напротив, попытаемся обрисовать тезис, что предпосылки такого раздела политики и неполитики в ходе рефлексивной модернизации становятся непрочны. За формулой «новой необозримости» прячется глубокое системное изменение политического, а именно в двояком отношении: во-первых,

а) в утрате власти, которая происходит с централизованной политической системой в ходе осуществления и соблюдения гражданских прав; во-вторых,

б) в социально-структурных изменениях, связанных с переходом от неполитики к субполитике, а при этом развитии давняя «формула примирения» — технический прогресс равен прогрессу социальному — как будто бы теряет условия своего применения. Обе перспективы складываются в «размывание границ политики», возможные последствия которого в заключение будут намечены по трем сценариям[21].

Не несостоятельность, но успешность политики привела к утрате государством интервенционной власти и к размыванию места политики. Можно даже сказать: чем успешнее в этом столетии была борьба за политические права, чем успешнее эти права реализовывались и наполнялись жизнью, тем настойчивее подвергался сомнению примат политической системы и тем фиктивнее одновременно становилось провозглашаемое сосредоточение решений в верхах политико-парламентской системы. В этом смысле политическое развитие во второй половине XX века переживает разрыв в своей непрерывности, причем не только в отношении полей активности технико-экономического развития, но и в своих внутренних обстоятельствах: понятие, основы и инструменты политики (и неполитики) становятся нечеткими, открытыми и требуют исторически нового определения.

Центровка полномочий решения в политической системе, предусмотренная в проекте буржуазного индустриального общества соотношением, основана на наивном представлении, что, с одной стороны, можно осуществить демократические права граждан, с другой же — сохранить в сфере поисков политических решений иерархические авторитарные отношения. В основе монополизации демократически оформленных, политических прав на решение, по сути, лежит противоречивый образ демократической монархии. Правила демократии ограничены выборами политических представителей и участием в политических программах. Заняв высокий пост, не только сам «монарх на время» развивает диктаторские качества руководства и авторитарно реализует свои решения сверху вниз, но и затронутые решениями инстанции, группировки и гражданские инициативы тоже забывают свои права и становятся «демократическими вассалами», которые, не задавая вопросов, принимают претензию государства на господство.

В ходе рефлексивной модернизации эта перспектива во много раз усиливается: становится все яснее, что именно с реализацией демократических прав нахождение политических «решений» приобретает случайный характер. В сферах политики (и субполитики) нет ни единственного, ни «наилучшего» решения — их всегда несколько. В результате процессы политических решений, на каком бы уровне они ни происходили, уже нельзя понимать просто как осуществление некой модели, которая за ранее разработана какими-то вождями или мудрецами и рациональность которой не подлежит обсуждению и может или должна реализоваться даже наперекор воле и «иррациональному сопротивлению» подчиненных инстанций, объединений и гражданских инициатив. Как формулирование программы и поиски решения, так и их реализацию необходимо понимать, скорее, как процесс коллективной деятельности, а в лучшем случае это означает также процесс коллективного обучения и коллективного творчества. Но в силу этого официальные полномочия политических институтов с необходимостью Сконцентрируются. Политико-административная система тогда не может более быть единственным и центральным местом политического процесса. Именно вместе с демократизацией поперек формального вертикального и горизонтального членения полномочий и компетенции возникают сетки договоренностей и соглашений, выторговывания, перетолкования и возможного сопротивления.

Представление о центре политики, культивируемое в модели индустриального общества, основано, таким образом, на своеобразном расщеплении, располовинивании демократии. С одной стороны, поля деятельности субполитики остаются свободны от применения демократических норм (см. выше). С другой же — политика и внутренне, в соответствии с систематически подогреваемыми внешними притязаниями, несет в себе монархические черты. По отношению к администрации и объединениям «политическое руководство» не может не развить сильной руки, а в конечном счете диктаторской власти осуществления. По отношению к гражданам оно — равное среди равных и должно прислушиваться к ним и принимать всерьез их заботы и страхи.

Здесь не только обобщенно отражается принуждение всей и всяческой деятельности к прекращению вопросов, сокращению дискуссий и согласований. Здесь находят свое выражение и имманентные напряженные отношения и противоречия в структуре политико-демократической системы, скажем, отношения между парламентскими дебатами и общественным мнением и неким исполнительным органом, который, с одной стороны, подотчетен парламенту, с другой же — «успешность его деятельности» оценивается по той силе, с какой он способен провести решения в жизнь. В особенности система «предвыборной борьбы» принуждает к взаимовменению компетенции решения — будь то в провозглашении успехов прежней политики, будь то в ее осуждении, — которые опять-таки питают и обновляют реальную фикцию квазидемократического «временного диктатора». Здесь системно обусловленно приходится допускать, будто назначенное правительство и поддерживающие его партии отвечают за все хорошее и плохое, что имеет место в течение срока их полномочий, о чем речь явно могла бы идти только в случае, если бы это правительство как раз не было тем, что оно есть: демократически избранным и действующим в обществе, где все инстанции и граждане располагают многообразными возможностями участия в решениях именно благодаря осуществлению демократических прав и обязанностей.