Сегодня мы повсюду имеем дело с чрезвычайно сложным искусственным продуктом, с искусственной «природой». В ней не осталось абсолютно ничего от «естественного», если под «естественным» понимать состояние, когда природа предоставлена самой себе. К артефакту «природа», который естествоиспытатели изучают с профессиональным терпением, они тоже относятся отнюдь не только как ученые. В своих действиях и выводах они — экзекуторы притязаний общества на овладение природой. Когда они в одиночку или в просторных лабораториях склоняются над объектом своего исследования, через плечо им в известном смысле заглядывают все. Когда они что-то делают руками, это руки учреждения и в известной мере и наши руки. И то, что исследуется ими как «природа», — это внутренняя, включенная в цивилизационный процесс «вторая природа», и как таковая она основательно нагружена и перегружена далекими от «естественности» функциями и значениями. Что бы в этих условиях ученые ни делали, измеряя, расспрашивая, предполагая, проверяя, они способствуют укреплению или, наоборот, ослаблению здоровья, экономических интересов, имущественных прав, компетенции и властных полномочий. Иными словами, природа, поскольку она циркулирует и используется внутри системы, в умелых руках естествоиспытателей тоже обретает политический характер. Результаты исследований, к которым не примешано ни одно оценочное слово, ни один, даже совсем маленький нормативный восклицательный знак, которые предельно деловито копошатся в пустыне сплошной цифири, которым от души порадовался бы Макс Вебер, могут обретать политическую взрывную силу, абсолютно недостижимую с помощью апокалипсических формулировок социологов, философов и этиков.

Поскольку предмет их науки несет на себе такую общественную «нагрузку», естествоиспытатели работают в сильном политическом, экономическом и культурном магнитном поле. Они это чувствуют и реагируют на это в своей работе — в определении методов измерения, выводах относительно переносимости, наблюдении за причинными гипотезами и т. д. Их пером вполне могут водить силовые линии этого магнитного поля. Они обращают внимание только нате следы, которые поддаются объяснению. Эти силовые линии могут быть также тем источником, из которого берут энергию вспыхивающие — при определенной направленности аргументации — красным светом лампочки, препятствующие карьерному росту. Это всего лишь симптомы того, как в условиях обобществленной природы общественные и технические науки, внешне сохраняя объективность, становятся под прикрытием цифр филиалами политики, этики, экономики и права (см. об этом главу VII).

Тем самым естественные науки оказываются в ситуации, которая давно уже знакома общественным наукам с их и без того политизированным «предметом» изучения. Одновременно происходит сближение этих наук, причем по иронии судьбы оно связано с политизацией предмета, а не с соединением общественно-научной полунаучности и естественнонаучной объективности, как можно было бы предположить. В будущем центральным для роли всех наук станет понимание необходимости институционально усиленного и защищенного костяка, иначе вообще нельзя будет заниматься серьезными исследованиями, и ученые не смогут брать на себя ответственность и выдерживать давление политических импликаций. Содержательное качество и политическое значение научной работы могут когда-нибудь совпасть только в том случае, если в обратной пропорции к расширяющимся вследствие политического приспособленчества табуированным зонам будет расти официально поддержанная готовность компетентно и безоговорочно разрушать эти зоны и таким образом обнажать ставшие привычными научно опосредованные методы и ритуалы затемнения истины относительно уровня цивилизационных рисков.

В этих условиях научно зафиксированная опасность модернизационного процесса, осуществляемого и управляемого на промышленно-технологической основе, может придать новое качество общественной критике там, где она выставлена на всеобщее обозрение вопреки табуированным зонам, возникающим в процессе политизации природы. Химические, биологические, физические, медицинские формулы опасности превращаются таким образом в «объективные предпосылки» для критического анализа состояния общества. Отсюда вытекает вопрос о соотношении критики рисков и социологической критики культуры.

Социокультурная критика модерна вынуждена постоянно бороться с (социологической) азбучной истиной, будто унаследованные нормы нарушаются в процессе развития модерна. Противоречия между установившимися нормами и общественным развитием — ядро самой что ни на есть повседневности. Острие общественно-научной критики культуры всегда ломалось под воздействием общественных наук. Надо к тому же быть плохим социологом, чтобы постоянно сталкивать полезные намерения, которые, как известно, сводятся к разумности разума, с вредностью модерна.

Несколько по-иному обстоит дело с утверждениями социологов, что нарушаются интересы групп, обостряется социальное неравенство, один за другим следуют экономические кризисы. В этом есть своя злободневность, особенно если учитывать организованность защитников подобных утверждений. Однако и здесь имеется параллель, связывающая эти ходы мысли с названными выше и отличающая их от естественнонаучного протоколирования: нарушения предельных величин избирательны и могут дли тельное время признаваться официально. Это же можно сказать и о социальном неравенстве. Но не о последствиях модернизации, несущих угрозу самой жизни. Они — следствие основного универсального признака — признака эгалитаризма. Их институционализация, вполне, как мы видели, возможная, наносит непоправимый ущерб здоровью всех. «Здоровье» само по себе имеет высокую культурную ценность, но оно сверх того еще и предпосылка жизни и выживания. Универсализация угроз здоровью всегда и везде создает постоянную опасность, которая пронизывает насквозь экономическую и политическую систему. Здесь нарушаются не только социальные и культурные предпосылки, с чем, как показывает вопреки пролитым по этому поводу слезам путь модерна, вполне можно жить. Здесь, по крайней мере, в глубинном измерении, которому наносится урон, ставится вопрос о том, как долго еще можно ограничивать красные списки вымирающих растений и животных. Может статься, что мы находимся в начале исторического процесса привыкания. Может статься, что уже следующие поколения будут так же мало удивляться снимкам только что появившихся на свет уродцев среди пораженных опухолями рыб и птиц, как это сегодня происходит с нарушениями предельных величин, новой нищетой и неизменно высоким уровнем безработицы. Уже не первый раз вместе с ростом опасности утрачивается представление о ее масштабах. Еще остается обоснованная надежда, что этого не случится, что вместе с индустриализацией природы ее разрушение будет восприниматься как индустриальное саморазрушение. (По поводу чего даже в интересах профессионализации критики не может быть никакого ликования.)

Для отвыкшего от формул уха социолога это может звучать парадоксально. Но обращение к химическим, биологическим и медицинским формулам, независимо оттого, обоснованы они научно, антинаучно или еще как-нибудь, может придать общественно-научному анализу нормативные критические предпосылки. И наоборот: их скрытое содержание станет явным только в результате сопряжения с общественно-политической сферой. Само собой разумеется, это означает также, что ученые-общественники, как и их коллеги в других областях знания, будут зависеть от контролируемого непрофессионалами «отсутствия опыта из вторых рук» — со всеми проблемами, которые будет порождать отсутствие профессиональной автономии. С этим вряд ли может конкурировать то, что могут предложить общественные науки, опираясь на собственные возможности.

Логика распределения модернизационных рисков, как она была изложена в предыдущей главе, является существенным, но всего лишь одним признаком общества риска. Возникающие таким образом глобальные угрозы и содержащаяся в них социально-политическая конфликтная динамика развития — явления новые и значительные, однако на них напластовываются общественные, биографические и культурные риски и опасности, которые в развитом модерне истончают и рафинируют внутреннюю социальную структуру общества риска — социальные классы, формы семейной жизни, брака, родственных и профессиональных отношений — и связанный с ними привычный образ жизни. Эта вторая сторона занимает теперь центральное место. Обе стороны вместе, сумма рисков и тревог, их взаимное обострение и нейтрализация и составляют социальную и политическую динамику общества риска. Теоретическое предположение, из которого вытекают обе перспективы, в общем виде можно сформулировать так: развернувшийся на пороге XXI века процесс модернизации не только обусловил подчинение природы обществу, но и сделал уязвимой внутриобщественную систему координат индустриального общества, а именно понимание роли науки и техники; семью и профессию — стержни, на которых держится жизнь человека; распределение и разделение демократически узаконенной политики и субполитики (с точки зрения экономики, техники, науки).