Эта дифференциация индивидуальных ситуаций в развитом рыночном обществе не может быть приравнена к осуществленной эмансипации. Не означает индивидуализация и начало нового сотворения мира из воскресшего индивида. Скорее, она связана с тенденциями институционализации и стандартизации жизненных ситуаций. Свободные индивиды становятся зависимыми от рынка и тем самым от системы образования, потребления, социально-правового регулирования и обеспечения, от планирования коммуникаций, предложения потребительских товаров, от возможностей и модных течений в медицинском, психологическом и педагогическом обслуживании. Все это указывает на особую контролирующую структуру «институционально зависимых индивидуальных ситуаций», которые вместе с тем открываются для (имплицитного) политического воздействия и регулирования. (7) В соответствии с этим индивидуализация понимается нами как исторически противоречивый процесс обобществления. Правда, коллективизм и стандартизация в возникающих индивидуализированных ситуациях просматриваются с трудом. И все же именно это есть прорыв и осознание противоречивости, которые могут привести к возникновению новых социокультурных общностей. Модернизационные риски и опасные ситуации приводят к появлению гражданских инициатив и социальных движений. Но бывает и так, что в ходе индивидуализации систематически пробуждается желание отвоевать для себя «немножко собственной жизни» (в материальном, пространственном, временном отношении или при формировании социальных взаимосвязей). Но в процессе возникновения эти ожидания сталкиваются с общественными и политическими ограничениями и противодействиями. На этом пути рождаются новые направления поисков, которые частично используют экспериментальные формы обращения с социальными условиями, с различными формами альтернативной и молодежной субкультуры. Общности не в последнюю очередь об разуются в протестных формах и проявлениях, которые возникают при административном и индустриальном вмешательстве в частную сферу, в «личную жизнь» и демонстрируют свою агрессивность. В этом плане новые социальные движения (окружающая среда, проблемы мира и женской эмансипации) являются, с одной стороны, выражением новых опасных ситуаций в обществе риска и обострившихся противоречий между полами; с другой стороны, формы политизации и проблемы стабилизации вытекают из процессов складывания социальной идентичности в освободившемся от традиций, индивидуализированном жизненном пространстве.

Кто задает сегодня наивный вопрос о реальном существовании классов и слоев в ФРГ[3] и других развитых странах, тот сталкивается с внешне противоречивым положением вещей: с одной стороны, структура социального неравенства в развитых странах демонстрирует поразительную стабильность. Результаты соответствующих исследований говорят, что все технические и экономические преобразования, все реформы последних трех десятилетий существенно не изменили отношения неравенства между крупными группами нашего общества, если не считать отдельных сдвигов вплоть до 70-х и в 80-е годы в ходе массовой безработицы.

С другой стороны, в этот же период вопросы социального неравенства утратили свою остроту. Даже еще несколько лет тому назад вызывавшее тревогу количество безработных, далеко перевалившее за два миллиона, так до сих пор и не вылилось в протестные движения. Правда, в последние годы вопросы неравенства снова приобрели повышенное значение (дискуссии о «новой бедности») и возникают в других ситуациях и провокационных вариантах (борьба за права женщин, гражданские инициативы, направленные против строительства атомных электростанций, неравенство между поколениями, региональные и религиозные конфликты). Но если общественные и политические дискуссии принять за существенный показатель реального развития, то напрашивается вывод: несмотря на сохраняющиеся и возникающие новые отношения неравенства, мы живем сегодня в Федеративной Республике Германии уже по ту сторону классового общества; образ классового общества сохраняется только в связи с отсутствием лучшей альтернативы. Это противоречие можно разрешить, если задаться вопросом, в какой мере изменилось за прошедшие три десятилетия социальное значение неравенства. Вот мой тезис: с одной стороны, отношения социального неравенства в послевоенной ФРГ остались в значительной степени константными. С другой стороны, радикально изменились жизненные условия населения. Особенностью социально-структурного развития в ФРГ является «эффект лифта»: «классовое общество» целиком поднялось на этаж выше. При всех намечающихся заново или сохранившихся проявлениях неравенства произошло коллективное увеличение доходов, увеличились шансы получить образование, возможности путешествовать, возросло правовое, научное обеспечение и обеспечение товарами массового спроса. В результате истончаются и аннулируются субкультурные классовые идентичности и связи. Одновременно начинается процесс индивидуализации и диверсификации ситуаций и стилей жизни, который подтачивает иерархическую модель социальных классов и слоев и ставит под сомнение ее реальное содержание.

Таким образом, социальный классовый характер условий и форм жизни при неизменившихся структурах неравенства может быть утрачен через изменение уровня жизни. Благодаря повышению этого уровня в ходе перестройки в 50-е годы и расширению сферы образования в 60-е и 70-е широкие круги населения действительно пережили изменение и улучшение условий своей жизни, которые в плане собственного опыта значили больше, чем все еще сохраняющееся неравенство относительно других социальных групп. В первую очередь это касается групп, занимающих нижние уровни иерархической системы. Если средняя реальная заработная плата работников промышленности с 1880 по 1970 год более чем утроилась (причем самый большой скачок произошел после 1950 года), то постоянное напоминание о сохранившейся разнице в доходах рабочих и служащих мало что говорит о реальных условиях жизни самих рабочих.

Последствия этого «социально-исторического революционного повышения доходов» можно проследить на деталях условий жизни в рабочей среде. Только в 50-е, а еще заметнее в 60-е годы трудящиеся сбросили с себя ярмо «пролетарской нищеты», которая до тех пор определяла их жизнь. До 1950 года питание, одежда и жилье съедали три четверти семейного бюджета, тогда как эта доля — при повышении качества жизни — опустилась в 1973 году до 60 %. Одновременно произошла своего рода «демократизация» в приобретении престижных товаров — радио, телевизора, долго подвергавшегося насмешкам холодильника, автомобиля. Квартиры стали более просторными и лучше обставленными. Из жилой комнаты исчезла пролетарская кухня. Излишек денег открыл новые возможности для путешествий. Некогда доступные только состоятельному бюргеру поездки в отпуск и на отдых стали теперь возможны по меньшей мере для каждого второго рабочего. Некоторые даже стали приобретать собственные владения. При неизменившейся разнице в доходах сравнительно с другими большими группами населения рабочие избавляются от статуса «пролетарского бедняка»: квота накоплений (доля сбережений относительно полученного чистого дохода) поднялась с 1–2 % в 1907 году до 5,6 % в 1955-м и удвоилась в 1974-м, дойдя до 12,5 %. При этом речь уже не шла о «копейке на черный день», деньги копились на приобретение ценных потребительских товаров, для многих даже стало доступно осуществление «мечты» — покупка дома или квартиры. Если в 1950 году только 6 % рабочих семей могли осуществить желание поселиться в собственном жилище, то в 1968-м их число возросло до 32 %, а в 1977-м-до 39 %.

Подъем материального уровня жизни — лишь одна из многих возможностей изменить условия жизни человека при (статистически фиксируемом) неизменном социальном неравенстве. Только во взаимодействии целого ряда компонентов происходит индивидуализационный сдвиг, который освобождает людей от традиционных классовых привязанностей и превращает их — во имя их же выживания — в активных творцов собственной, обусловленной рынком труда биографии.