Значение наемного труда в жизни людей индустриального общества базируется (в значительной степени) отнюдь не в самом труде. Оно вытекает в первую очередь из того, что расход рабочей силы является основой обеспечения существования в том числе и при индивидуализированном образе жизни. Но и это лишь отчасти объясняет потрясения, которые были вызваны сообщением об исчезновении общества труда. В индустриальную эпоху наемный труд и профессия стали осью образа жизни. Вместе с семьей они образуют биполярную систему координат, в которой закреплена жизнь эпохи. Можно наглядно проиллюстрировать это на идеально-типическом продольном разрезе жизни исправного индустриального мира. Еще в детстве, целиком находясь внутри семьи, подрастающий человек на примере отца узнает, что профессия есть ключ к миру. Впоследствии на всех этапах специальное образование остается соотнесено с не существующей в нем «потусторонностью» профессии. Зрелость уже полностью проходит под знаком наемного труда, и не только ввиду того, что определенное время человек отдает непосредственно труду, но и ввиду того, что он «перерабатывает» его или же планирует во внерабочее время — до и после. Даже «старость» определяется через неучастие в профессиональной деятельности. Она начинается, когда профессиональный мир «увольняет» людей — безразлично, чувствуют они себя стариками или нет.

Пожалуй, нигде то значение, какое наемный труд имеет в жизни людей индустриального общества, не проявляется так ярко, как в ситуации, когда двое незнакомых людей при встрече спрашивают друг друга: «Кто вы?» — и в ответ называют не хобби (голубятник), не религиозную принадлежность (католик), не эстетический идеал (вы же видите: рыжая и пухленькая), а профессию (квалифицированный рабочий у Сименса), причем как нечто совершенно естественное, хотя, если вдуматься, такой ответ говорит лишь о том, что мир обезумел. Зная профессию собеседника, мы думаем, что знаем его (ее). Профессия служит обоюдным идентификационным шаблоном, посредством которого мы оцениваем людей, ею «обладающих», в их личных потребностях, способностях, экономическом и социальном статусе. А ведь на самом деле странно ставить знак равенства между человеком и профессией, которую он имеет. В обществе, где жизнь нанизывается на нить профессии, эта последняя действительно содержит определенную ключевую информацию — доход, статус, языковые способности, возможные интересы, социальные контакты и т. д[12].

Еще в середине 60-х годов Хельмут Шельски неоднократно по этому поводу говорил, что семья и профессия суть две стабильные опоры, оставшиеся у человека в условиях модерна. Они придают его жизни «внутреннюю стабильность». В профессии индивиду открывается доступ к рычагам общественного воздействия. Пожалуй, можно даже сказать, что через игольное ушко своего рабочего места «обладатель профессии» становится «сотворцом мира» в малом. В таком плане профессия (как и, с другой стороны, семья) гарантирует основополагающий социальный опыт. Профессия — это место, где социальную реальность можно познать через участие, так сказать из первых рук[13].

Оставим пока в стороне вопрос, отвечает ли данная картина истинной ситуации 60-х годов, но сегодня и на вероятную перспективу во многих сферах занятости она уже не соответствует действительности. Также как и семья, профессия утратила свои былые стабильности и защитные функции. Вместе с профессией люди теряют возникший в индустриальную эпоху внутренний каркас образа жизни. Проблемы и заданности наемного труда насквозь пронизывают все общество. Также и вне сферы труда индустриальное общество во всей схеме своей жизни, в радостях и печалях, в понятии производительности, в оправдании неравенства, в социальном праве, во властном балансе, в политике и культуре есть насквозь общество наемного труда. И если индустриальному обществу предстоит системное изменение наемного труда, значит, предстоит и изменение самого этого общества.

Тема массовой безработицы в индустриальных государствах Запада по-прежнему дискутируется в рамках старых постановок вопроса и старых категорий. До сих пор едва ли не все политические и экономические лагери тешат себя надеждой, что в 90-е годы в ходе некоего безусловного оживления экономики будет вновь обеспечена полная занятость. А ведь мы стоим в начале контриндустриального процесса рационализации, в ходе которого не только произойдут перегруппировки в структуре профессий и квалификаций, но подлежат пересмотру и принципы прежней системы занятости, однако систематически эта возможность по сей день не рассматривается — ни теоретически, ни политически.

При всех разногласиях эксперты все же едины в одном: даже при темпах экономического роста в 2–4 % уровень безработицы, превышающий границу в 2 млн человек, ранее 90-х годов снизить невозможно. Дело в том, что только тогда с приходом в сферу труда малочисленных поколений, связанных с годами низкой рождаемости, пойдет на убыль до сих пор круто возраставший потенциал «наемных работников», а значит, снизится и спрос на рабочие места по сравнению с началом 80-х годов. Впрочем, эти цифровые выкладки содержат множество неизвестных — к примеру, это непрерывно возраставшая в прошлые годы занятость женщин по найму; или же вопрос о том, в какой мере per saldo посредством стремительно нарастающего применения информационных технологий можно компенсировать уничтоженные ими же рабочие места (оценки колеблются между 1:2 и 1:6) и, наконец, в какой мере рабочие места с полной занятостью (дифференцированно) превращаются в разнообразные рабочие места с неполной занятостью, а стало быть, все прежние расчеты, измеряющие, по сути, объем наемного труда в единицах рабочих мест с полной занятостью, отправляются в мусорную корзину.

Однако ненадежность подобных расчетов никоим образом не может заслонить их огромную политическую важность. Ибо данная оценка развития предсказывает долгий изнурительный путь вплоть до конца 90-х годов, но после этих «тощих» лет можно ожидать на рынке труда наступления «тучных» лет — с тем решающим последствием, что таким образом мы (прямо или косвенно) поддержим «неполитику перезимования». Согласно этому оправдывающему политику варианту, самое главное — просто принять «переходные меры», чтобы смягчить ситуацию для «пострадавших промежуточных поколений». Над принципиальным же политическим курсом, включающим экономику, рынок труда и образование, экспериментировать не только не нужно, но и нельзя.

Такое толкование, широко распространившееся в последние годы не только в науке, но и в политике, целиком зависит от предпосылки, которую мы здесь систематически ставим под сомнение, а именно от неизменности прежней системы занятости и ее столпов — предприятия, рабочего места, профессии, наемного труда и т. д. При этом изначально исключено, что в процессе информационно-технологических, а равно социальных и правовых модернизационных сдвигов начинается, так сказать, своего рода «изменение основ» системы занятости. Возможность подобного системного изменения труда по найму будет рассмотрена ниже. При этом — вслед за добрым старым Поппером (Роррег) — я исхожу из того, что вообще лишь теоретическая альтернатива позволяет эмпирически проверить также и контртезис. Стало быть, ниже речь пойдет ни больше ни меньше как о наборе гипотез, эмпирическая проверка и критическое обсуждение которых еще только предстоят, но главная их задача заключается в том, чтобы сломить преобладающий (и политически столь чреватый последствиями) теоретический монизм мышления в категориях непрерывности, неизменности и, сделав таким образом интерпретации развития занятости (непрерывность/неизменность и цезуру/дискретность) предметом дискуссии, вообще обеспечить в будущем эмпирическую проверку обеих перспектив. В этом смысле разъясним для начала, что именно может пониматься под «системным изменением» наемного труда (см. также с. 321 слл. наст. изд.). Далее можно будет по пунктам установить, посредством чего, как и с какими последствиями это системное изменение стимулируется и, возможно, осуществляется, что ему препятствует, какие риски оно порождает и т. д.