Он подозвал Радима.

— Бери пять-шесть вождей, посоветуйся с шаманом, кого взять, и скачи к воеводе Доброславу. Сообщи ему обо всем, пусть приезжает, надо договориться с кентаврами о переправе.

Шаману Сергей указал лечить Илью так, чтобы вскоре можно было посадить его на коня.

Потом новому пророку выделили ослепительно белую с золотым шитым узором юрту, где все было устлано мягкими коврами и шкурами. Ему прислуживали маленькие, очень нервные кобылки. Разумеется, наполовину. Все человеческое было у них на удивление прекрасно. И волос он не заметил ни на груди, ни на спине. Вместо гривы до лошадиной холки падали чудной волной длинные, разного окраса волосы.

Служанки легким галопом нанесли ему воды в такой огромный котел, куда могли бы поместиться и сами. Воду подогрели, и Сергей отлично отмыл грязь и кровь — свою и чужую.

Потом лег спать, наказав разбудить вечером, когда солнце коснется горизонта, как он объяснил, и они поняли.

Уже засыпая, спросил одну из красавиц, устроили ли его товарищей? Получил утвердительный ответ. И отключился.

— Тяжело тебе пришлось, брат, — сказал Сергею воевода Доброслав, когда вечером, уже после переправы обров и людей, они остались с ним наедине. — Мне Радим все пересказал, — пояснил он и закачал головой: — Невиданное дело ты совершил и по праву теперь вождь. Ну, едем к твоим. Будем знакомиться. — Немного погодя, он поинтересовался: — Как чувствует себя Илья? Как твой Кочетов? — и, выслушав ответ, продолжал о своем: — Нет, великий подвиг! Малой кровью ты обрел столько союзных сил!

Кентавры кричали им славу. Сергей сказал, что его народ, дети его, арланы, хорошо примут обров и великий народ сколотов — как называли людей кентавры.

И действительно, если вначале и присутствовало некоторое отчуждение, то скоро оно исчезло. И арланы, и обры, и люди несли в себе одинаковый груз инстинктов, помогавших найти точки соприкосновения — несмотря на несхожесть облика, все были созданы по одному образцу.

— Ты пойми, — восхищенный увиденным, не мог успокоиться Малинин, — мы все коллективные животные, в нас во всех заложен инстинкт власти и, конечно, инстинкт подчинения. Они друг без друга не существуют. Как без них не может прожить племя, род. Вождь всегда сакрален, его положение священно. А вот ближних мы до смертоубийства готовы испытывать на предмет силы-слабости. И отсюда распри между соседями. То, что мы созданы по образу и подобию Бога-Императора, — продолжал рассуждать Валентин, — знают все. Достаточно слабого толчка, чтобы инстинктивное знание выросло в иерархию. Ты — зримый пример. Ты — олицетворение воли Бога-Отца. Доказав всем свою близость к Богу, ты в каждом включил инстинкт подчинения. И обожания. И даже собачьей преданности, если хочешь. Но любят и почитают не одного тебя — эти чувства наши новые союзники переносят на людей вообще, потому что ты — человек. И обры, и арланы теперь готовы умереть ради нас. Но какая ответственность, Боже мой! — восклицал философ и уходил, оставляя Сергея одного.

Волков же эти дни, истратив огромную часть сил, не мог ни думать, ни чувствовать, ни сопереживать. Что бы он ни делал — выходило, как ждали, что бы ни говорил — оказывается, это и хотели услышать.

— Вашего товарища несет к славе, как вешней водой, — говорил как-то Доброслав Исаеву. Они Волкова просто не видели, остановились за его юртой и не учли, что материя, хоть и толстая, хорошо пропускает звуки, — типичная ошибка человека, привыкшего жить в крепком бревенчатом доме.

Исаев ответил не сразу, и слова его прозвучали неожиданно для Сергея:

— Нет, воевода Доброслав, его несет не к славе. Не слава его ждет, а печаль.

— Я тебя не понимаю, Кирилл.

— Нет тут ничего сложного. Вот возьмем тебя, воевода. Ты хочешь погреметь мечами и возродить славу людей в этом мире. И ты, конечно, преуспеешь. Когда будешь умирать, умрешь спокойно, с сознанием выполненного дела.

— Еще много трудов и битв… — начал было Доброслав, но Исаев его перебил:

— Будет, будет. Ты уж поверь. Теперь возьмем меня— я вечный разрушитель. Мне не нравится система Бога-Императора потому, что она несовершенна. Но совершенен лишь бриллиант, вернее кристалл алмаза. Поэтому я вечно буду недоволен. В этом и есть мое счастье. А Сергей стремится к любви. Его невозможная далекая цель — простые человеческие чувства. А его вынесло к власти. Вместо мужской дружбы, в память о которой он и влез в это дерьмо, вместо любви к женщине (нашел кого полюбить — Ланскую, светскую львицу) его путь выводит к власти. Власть — всегда одиночество! Ты ведь, Доброслав, понимаешь меня. Вождь отвечает за многих, значит, готов в любой момент принести в жертву кого-то из них. Ведь и в бой посылаешь своих. Хуже всего то, что жертвовать приходится самыми близкими. Так было и так будет.

— Теперь я начинаю тебя понимать, — задумчиво сказал воевода, — но ведь…

— То-то и оно, что такого человека, как наш Сергей, власть не может удовлетворить. Не знаю почему, ведь это сильнейший инстинкт, перед которым склоняются все, кроме пресыщенных этой же властью. Да и то очень редко.

— Ты так думаешь?..

— Я это знаю.

Волков лежал на коврах среди подушек, разложенных повсюду для его удобства, и лениво смотрел в открытый вход в юрту. Часть улицы. Синее небо. Свистящий, казалось, на всю вселенную жаворонок. Спешащие по делам кентавры, конные обры, люди… Одна из его служанок, Рона, черненькая, угловатая, по-жеребячьи неловкая, обмахивала его опахалом. Он ее не прогонял, чтобы не обидеть — она была счастлива, а ему не мешало.

Товарищи его за стеной юрты замолчали. Под полог залетела, громко звеня, дикая пчела, нашла поднос с любимой кентаврами амрисой — и затихла, мирно ползая.

Сергею навсегда запомнился этот миг миром, покоем, пчелой, влюбленной Роной и тишиной, тишиной…

Объединенное войско продвигалось к замку Бога-Императора. Степь кончилась уже через сотню километров от реки. Страна предгорий, лугов, рощ, холмов, покрытых лесом, пашен, на которых трудились люди и обры.

Сангор, выбранный великим вождем арланов на последнем совещании вождей Великого Курултая, недаром перед выступлением в поход говорил Сергею:

— Мы, арланы, любимцы Бога-Отца. Он, в бесконечной милости своей, не привязал нас к пашне. Копать, сеять и собирать — удел обров и людей. Мы же — вольные птицы. Мы — пастухи, и стада наши неисчислимы.

— Какой у вас скот?

— Всякий. Овцы, коровы, быки, лошади, лорки, даже тарканы. Мы воины и скотоводы. А эти — земледельцы. Мы с ними ведем торг.

Лето цвело полной силой трав. Скоту хватало сочных пастбищ, обильных ручьев. Вода здесь была удивительно сладкой. Чистые ключи выбивались из-под горных отрогов и, радуясь освобождению от каменного гнета, шипели, искрились при встрече с солнцем.

Южный ветер приносил запахи, не знакомые людям, но узнаваемые обрами и арланами. Время, в котором они жили, как ветер, волновало сердца.

И обры, и арланы знали дорогу, так что заблудиться никто не боялся.

Все чаще встречались пашни. Сначала клочками, с плохонькими хижинами-домишками, которые хозяевам в случае опасности не жалко было бросить. И бросали — опасаясь невиданной массы войск. К тридцати тысячам сколотов и обров присоединилось еще пятьдесят тысяч арланов. Обозом гнали скот — ежедневную пищу, дополнительно пополняли запасы и по пути у местных — война. Однако не разоряли. Стоило хозяину — обру или человеку — возмутиться количеством взятого, отдавали не торгуясь. Было в этом что-то неестественное, несовместимое с ожиданием варварского разгула.

Малинин пробовал объяснить:

— Все дело в том, — говорил он, — что близость резиденции Бога-Императора заставляет не только примиряться с присутствием высшего закона, я бы сказал, закона-справедливости, но этот закон уже присутствует в подсознании всех живущих в этом мире. Смотри, мы пришли с войной, но не против закона, который есть Бог-Отец, а против кнехтов, которые просто по-своему этот закон трактуют. Разорять нехорошо, но фермеры, смирившись с властью кнехтов, уже чувствуют себя виновными. Поэтому делятся, хотя иной раз и возмущаются, конечно.