Но все уже затихало. Солнце, склонившись к закату, решило за сражавшихся. Подхватывая тела товарищей, обры беспорядочно отходили к своему лагерю. Ночью конница не бьется: и лошади, и лорки — дневные животные. Охотники шли в поле искать стрелы, брошенное оружие, тела своих и чужих.

Сергей отлеживался весь вечер и часть ночи, но спал плохо. Страшно болело обожженное тело. Хорошо еще, что на кресте провел всего один день. Уже перевалило за полночь, и черный провал неба только-только начал светлеть, гася одну за другой звезды. Не зная, как еще пристроиться, чтобы унять боль, и уже не надеясь уснуть, Волков вышел из темной избы на воздух.

После освобождения из короткого, к счастью, плена его вместе с попутчиками привезли не в воинский городок Доброслава, а в одно из обычных селений, где правил старшина Ворон. Здесь оставалась только женская половина, потому что даже философ Малинин вполне сносно владел мечом и, значит, держать лишнего бойца в тылу было бы преступлением.

Сергея определили в маленькую баньку — может, как гостя, а возможно, по другим соображениям. Помнится с вечера, одурманенный солнцем, впечатлениями и неутолимой жаждой, он ощущал нежные касания, смазывающие его кожу чем-то прохладным.

Сырой ночной воздух остудил горевшее тело, и ему сразу показалось все не так уж плохо. На Сергее сейчас были короткие, очень легкие полотняные штаны. Босиком он прошел к тыну и по лесенке перебрался к дозорному внутреннему настилу. Никого здесь не было: все знали, если обры пойдут в леса искать селения, воевода Доброслав упредит.

Луна на небе сияла серебряным блюдом и, словно бы блистающей короной, окружила себя кольцом облаков.

Сергей достал сигарету и закурил. Мимоходом посетовал, что будет грустно, когда кончатся сигареты, потому что здесь он не видел курящих, и тут услышал позади себя шаги. Он не стал оборачиваться.

— Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит… — произнес женский голос.

— Ты сочиняешь стихи? — спросил он.

— Да. Правда красиво?.. И звезда с звездою говорит…

— Красиво…

— Как ты себя чувствуешь?

— Знаешь, сейчас гораздо лучше, чем думал. Кажется, вообще ничего не болит.

— Я рада. Вчера, когда тебя привезли, ты был совсем плох. Это надо же! С креста сняли… Хорошо, что мерзкие животные не прибили тебя, как Христа.

— Сначала хотели, но потом решили, что без гвоздей я буду дольше мучиться.

— Тебе повезло…

— Да, повезло. Михайлов не рассказывал, как я попал к обрам?

— Рассказывал, что это он ударил тебя, а когда ты потерял сознание, то оставил тебя обрам.

— Ну а вы как?

— Сережа! Ты действительно тот, за кого себя выдаешь?

— Кем же я еще могу быть?

— Не знаю. Можешь быть Колей, можешь — другим. Знаешь, что думает о тебе мой муж?

— Не знаю…

— Он говорит, что Бог-Император, выбирая претендентов на государственные должности, наделял их выдающимися качествами уже потом, то есть согласно должности. Валентин считает, что сами должности автоматически дают долголетие, силу, ум, здоровье…

— Может быть. Твой муж философ, кому же еще знать. Хотя, если явление поставить с ног на голову, ничего, в сущности, не изменится.

— Может быть. Но он говорил, что даже если ты не Орлов, а действительно простой уголовник, то само общение с Николаем, а потом твоя роль здесь, в нашем паломничестве, могли передать тебе ряд качеств, которых не бывает у простых смертных.

— Не знаю, может быть. Но это не значит, что со мной можно экспериментировать и что я кому-нибудь позволю надо мной проводить опыты.

— Нет, конечно. Но если ударить Михайлова ножом в сердце, он умрет. А если тебя?..

— Меня?..

— Извини, Сережа, но мы даже особенно за тебя не волновались. Мы знали, что ты выкрутишься.

— Вы его оправдываете?

— Ни в коем случае. Просто надо его понять. Он думает, что его брата убил ты.

— Но ведь…

— Да, конечно. Он больше не будет пытаться тебя убить. Знаешь, Доброслав хотел его на месте прикончить— ваш отряд привез Виктора уже связанным. Михайлов взял да сразу брякнул, что он тебя убил и все такое прочее. Доброслав ему мозги долго прочищал насчет какого-то братства, какого-то там единения. Что, кстати, за братство?

— Мы тайно побратались со здешними бойцами. Совершили обряд у идола Бога-Отца. Только ты не очень распространяйся, — это тайное знание.

— Хорошо, молчу. Я уважаю мужские игры. В общем, Доброслав Виктора не тронул, пока ты не решишь, что с ним делать.

— А если он еще меня грохнет?

— Не грохнет. Он сам сказал, что, если ты выживешь, он тебя до самой встречи с Императором не будет трогать.

— Очень хорошо. Надеюсь, больше никто не захочет трахнуть меня чем-нибудь тяжелым, а потом начать раскаиваться.

— Не говори глупости.

— Хорошо. А теперь честно скажи мне, зачем ты пошла в это паломничество?

— Зачем?.. Может, стало скучно. Когда все уже испытано-переиспытано…

— Ах ты, малышка!..

— Не называй меня малышкой. Если бы ты знал, сколько мне лет!.. Так что не называй меня этим дурацким словом.

— Скажи мне, Катенька, как тебе здешние жители?

— Ты имеешь в виду мужчин?

— Ну… мужчин, да.

— Железные… железные дети. Я чувствую себя старухой рядом с ними.

— Ты о чем?

— Понимаешь, они такие цельные. Настоящие античные герои без страха и упрека. Они глупы, молоды и счастливы, а я мудра, стара и несчастна.

— Да? А ты не замечаешь, как они на тебя смотрят?

— Ах, не напоминай. Все равно здесь время героев, а не таких циничных баб, как я.

— Не расстраивайся. Ты сама не знаешь, что говоришь. Да и какая ты циничная? «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит»…

— Ты запомнил? Но это не мои стихи, Сережа.

— Разве в этом дело? Спокойной тебе ночи, иди спать, еще есть время.

— Спокойной ночи, Сережа.

Волков поднялся, оставив ее одну, и вернулся в свою баньку. Немного погодя, она пришла к нему. Двери здесь, кажется, никогда не закрываются. Темный проем засветился светлой тенью, Сергей почувствовал ее запах, и куда-то ушла мучившая боль, напряжение, Михайлов, ударивший его по голове. И пусть она была циничной опытной светской львицей, давным-давно потерявшей последние иллюзии, все равно Сергей никогда не забудет, что она пришла к нему, когда он больше всего в ней нуждался, что она была теплой, нежной, податливой, но главное, что она пришла к нему…

На следующий день после завтрака Сергей отправился к Доброславу в городок. Ему в провожатые дали парнишку лет десяти, насупленного, хмурого и несказанно довольного важной миссией. Он скакал то рядом с Волковым, то впереди, когда тропинка в лесу сужалась. На расспросы он отвечал важно и коротко.

— Обры? Обры к реке вышли.

— Откуда знаешь?

— Так дым у воеводы бросали дотемна.

— Обратно как, одному будет не страшно?

— Так на коне я мигом доскачу, — и, не выдержав, спросил: — Как там, страшно у обров? Они людей, говорят, едят.

— Не бойся, мы их всех положим.

— Да, это так. Воевода Доброслав один может против целого войска. Воевода всех побьет.

Когда с тропы увидел засмоленные бревна тына, Сергей отпустил парнишку и, сдав лошадь дежурному коневоду, по лестнице взобрался на стену.

Его встретил сам Доброслав, оглядел с ног до головы и удовлетворенно буркнул:

— Ожил, значит. Вчера смотреть страшно на тебя было, а ныне уже воин. Отдыхай, сегодня обры раны зализывают, не вышли в поле. Хорошо мы их вчера встряхнули. Да ты, наверное, видел с креста своего: удобный насест.

Воевода смеялся. Сергей вспомнил обрского вождя Арсуна и его сетования на природу людей. Доброслав, проживший вчерашнюю битву, был уже не тем воином, которого он, уезжая с дозором, оставил здесь. Что-то страшно жесткое, страшно безжалостное… угрюмая веселость не оставляла его.