— Я это знал и говорил, — вмешался Сергей.

— Да кому интересно ваше мнение, дражайший Сергей Владимирович?

— Мне. Может, я и в паломничество пошел, только, чтобы найти справедливость у Бога-Императора.

— А может, и нет? — язвительно спросил Исаев. Сергей промолчал.

— Ах, Кирилл, Кирилл! Твоя революционная страсть делает тебя нетактичным, — сказал Малинин.

— Прости, — с неожиданной теплотой отозвался Исаев. — Я никого не хотел обидеть. Я знаю, как трудно, каждому из нас. Но я хотел бы все-таки когда-нибудь, спросить его прямо: зачем? Зачем он позволяет эти мучения, эту ложь, эту дикость? Зачем наделил людей стремлением доминировать?

— Увы, ты не хочешь видеть систему и потому тонешь в частностях. Быть может, наш путь наименьшее из зол? — мягко упрекнул его философ.

— Нет, — вмешался Кочетов, — просто Кирилл умеет думать.

Воцарилось молчание. В тишине было слышно шуршанье жучков, перестук копыт стражников. В тесной, яме, измученные пытками, они лежали, почти касаясь, друг друга.

— Я не понимаю вас, — сказал вдруг Радим. — Все так, просто: есть общий враг, есть Бог-Отец, который ведет нас к победе… К чему дрязги, непонимание?..

— Это потому, мой друг, — ответил Малинин, — что вы живете в племени. А человек и был создан изначальна для маленького коллектива, для жизни в составе рода, семьи. Людьми были только члены рода, все другие считались не просто чужими, а нелюдями. И нелюдей так, много, что спасает только родовое братство. Мы жили в обществе, где миллионы, миллиарды людей, а нелюдей — нет. На нашу долю выпала свобода выбора своего врага. Зачастую только подводят критерии…

— Ты хочешь сказать, что человек обречен постоянно искать врага, потому что он так создан? — задумчиво спросил Радим.

— Примерно так, хотя есть еще масса других инстинктов, которые, в свою очередь, делают нашу жизнь адом.

— Моя жизнь была ошибкой, — внезапно произнес Кочетов. — Я думал, что в Империи можно сохранить честность и непоколебимость убеждений. Я не заметил, как стал робким. Я жил трусом. Вместе с другими ничтожествами. Я был крупицей безответной толпы. Я спокойно наслаждался нравственной жизнью. Никто в Империи не может не изувечиться, не задохнуться. Я не буду сожалеть о своей гибели.

— Ты, мой побратим, не трус, — вмешался Радим. — Я горжусь, что сражался рядом с тобой.

— Спасибо… мой побратим. Может… Снова молчание в темноте, настоящая темнота пещер или подземелий. И звезд не видно, одни тучи…

— Семен! — позвал Малинин. — Ты жестоко осудил себя. Однако ты ведь жил чем-то?

— Я пытался найти правду в истории. Я пережил нашу республику и отверг ее.

— Почему? — спросил Исаев.

— Не было в истории Империи, которая существовала бы не ради грабежа. Метрополия рано или поздно всегда начинала извлекать все из провинций. Империи кормили свой центр, как мы столицу, и приручали жителей к тунеядству. Каждый гражданин центра становился вольно или невольно участником этого грабежа. Империя живет за счет налогов. А человек, как мы тут уже говорили, создан для жизни в племени. Империя — это слишком много. Управлять ею можно только силой и ограблением подданных. Наш Бог-Император, наш Бог-Отец — творец этого грабежа.

— Вот уж не думал, где могу найти сторонника, — с горечью сказал Исаев. — Хотя…

— А может, Бог-Император сам в тисках необходимости? — вдруг первый раз за все время отозвался Илья. И в яме вновь воцарилось молчание…

Утро было прохладным, и израненные тела пленников зябли. Однако чувствовал себя Сергей неплохо. Накануне, перед тем как сбросить в эту яму, раны их смазали сильно пахнущей травами мазью и сверху, для совершенной законченности, густо присыпали горячим пеплом.

Туман, проплывая, опустился и к ним. Капельки росы оседали на грязные тела. Хотя наверху и слышался приглушенный гул огромной массы живых существ, их не тревожили. И было непонятно, хорошо ли это или плохо.

Между тем стало теплее. Солнце, букашки, мелкие жители трав и птицы со всей убедительностью свидетельствовали, что день начался.

Потом наверху началось шевеленье. Им была торопливо опущена корзина с жареным мясом, пучками дикого лука и хлеба. Мучители не поскупились, и люди хорошо поели. Кроме Кочетова, впавшего в беспамятство из-за боли в отрубленной руке.

Кто-то высказал предположение, что причиной того, что о них забыли, может быть Арсун, возможно, его очередь… Но тему развивать не стали. Когда за ними пришли, тревога уступила место непонятному облегчению.

Им опустили веревку с петлей, кто-нибудь просовывал внутрь ногу и держался руками, пока кентавры споро выдергивали ее вверх. Кочетову помогали, как могли, да и кентавры, насколько это можно, проявляли терпимость.

Они шли обратным путем на площадь, и это было неприятно.

Вдруг устрашающий вой, подобно стону безумного гиганта, долетел до них. Кто-то из конвоиров нервно передернулся. Но не более.

Что это было?..

В свое время они узнали… И даже скорее, чем думали.

Над площадью пыток в небе, едва шевеля крылами, парил беркут. Вожди молча разглядывали пленников., поставленных в центр, метрах в пяти. Вперед вышел давешний шаман все в том же шлеме. Он оглянулся на ту небольшую группу сильно потрепанных жизнью, но богато украшенных кентавров, перед которыми стояли люди.

Один из вождей кивнул, шаман махнул рукой, и пространство за ними гулко выдохнуло.

Привели Арсуна, обычно желтые глаза его горели красным пламенем, но он внешне казался спокойным, только устал, а может быть нервничал. Однако пытался держать себя в руках.

Шаман еще раз оглянулся на вождей и достал свой бубен. В наступившей тишине гулко разнеслись удары, и тут же где-то запела флейта. Пронзительный звук странно сплетался с низким ритмом, создавая тревожные ощущения и ожидания чего-то…

Молодой кентавр выехал к ним с шестом, на котором было что-то круглое, словно арбуз, раскрашенный золотой и синей краской: цвета взаимно переплетались, мягко перетекая один в другой. Вдруг бубен и флейта смолкли. Шаман обращался к Арсуну:

— А теперь, обр по имени Арсун, повтори тот вопрос, с которым ты обращался к человеку-паломнику.

— Я спросил его, кто ходит утром на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех.

— И что он ответил? Говори так, чтобы все слышали.

— Он сказал, что это Бог-Отец.

— Почему он так сказал?

— Он утверждал, что Бог-Отец стареет вместе с миром, который он создал, и что ему тоже нужны подпорки, дабы существовать.

— Покажи нам этого человека-пилигрима? Покажи нам его, осмелившегося сказать такое!

Арсун повернулся, посмотрел на Сергея и протянул руку:

— Вот он.

Волков после этого ожидал самого худшего. Впрочем, что может быть хуже нынешнего положения? Тут он посмотрел в сторону реки и толкнул стоявшего рядом Михайлова.

— Посмотри! Там, на том берегу реки, — прошептал он.

— Кто тебе, человек, подсказал ответ, ранее никому из вас, паломников, не известный? — громко, чтобы слышали собратья, говорил шаман.

— Кажется, наши… — шептал Михайлов, и за ним стали всматриваться в сторону реки Исаев, Малинин и Илья. Лишь Кочетов внезапно сел на землю, но никто не обратил внимания на его слабость.

— Никто не подсказывал, шаман, или как ты там прозываешься. Ответ очевиден, хотя и случаен. Если бы спрашивал ты, я мог бы так не ответить: Создатель ведь и вам Бог-Отец, для вас он мог бы выступить в вашем обличье.

— Поясни нам, человек-пилигрим, что значит в «нашем обличье»?

— Это значит, что образ Бога всегда выбирают из тех форм, среди которых живут разумные. Обличье Бога меняется с ростом силы цивилизации и культуры. Если вы считаете себя сильнее всех, то и Бог может выступать в виде полуконя-получеловека.

Среди поднявшегося шума к Сергею долетели перешептывания товарищей.

— Это нереально, — говорил Исаев, — они не смогут форсировать реку.