– А где же рулевой?

– Я научилась водить катер, пока ты был в больнице, - она улыбалась - Училась днем и ночью. Хотела сделать тебе сюрприз. Этот взят напрокат, но потом у нас будет свой.

Потом?

Мы отчалили, мотор заведен, мосты разведены, остатки ночной флотилии еще перегораживали Неву, но мы проскочили между буксиром и баржей.

Мне было холодно, неуютно, знобко, я хотел спать, мне не нравился шум мотора, однако я храбрился, видя, как она радуется возможности меня покатать, увеселить меня прогулкой, продолжать игру, для меня - я уже осознал это - законченную.

В ночной полумгле мы обогнули Аптекарский остров; огни телебашни горели, напоминая рождественскую елку. Меня совершенно сморило, я уселся на скамейку деревянной комнатушки, задремал, подняв воротник, зажмурился.

Мотор заглох. Я открыл глаза, думая, что кончился бензин или Настасья разучилась управлять катером.

– Мы прибыли! - сказала она.

Мы болтались на воде, позади были берега, впереди, поодаль, еще берег, а перед нами маячил неизвестный мне остров со строением или строениями, деревьями; ни огонька, тихо, темно.

– Как он называется? - спросил я.

– Остров Упраздненный.

– Не понял.

– Ты разве про улицу не читал? Один из петербургских градоначальников решил заняться благоустройством, в связи с чем повелел одну из окраинных улиц упразднить. «Такую-то улицу, - гласил документ, - считать упраздненной». Но поскольку от благоустройства мэр временно отказался, отвлекшись на некое иное важное мероприятие, а жители о его намерениях не ведали, продолжали они бытийствовать в ветхих своих домишках не одно десятилетие, градоначальник давно канул в Лету, а улица и на карте, и на всех бумагах носила название Упраздненная. Сейчас перед нами такой остров. Нынешние градоначальники сосредоточенней и целеустремленней прежних, острову недолго осталось въяве пребывать, на днях все строения взорвут, то есть в одну из ближайших ночей, а остров помаленьку сровняют с дном, как мешающий фарватеру.

– Мы высаживаться собираемся? Или там все уже заминировано?

– Нет еще. Можем высадиться. Там есть маленькая пристань. Здания - одна небольшая усадьба. Не представляет художественной ценности. Дом с колоннами деревянный. Чердак и мезонин горели, кто-то поджигал. Стекла выбиты, сад отчасти цел, сюда на лодках ездят за яблоками и за черноплодкой.

– Как же мы в такой тьме кромешной высадимся? - я хотел добавить: «и зачем?» - но придержал язык.

– Фонарики у нас с собой.

На острове Упраздненном все деревья стояли в листве, в траве валялись паданцы - китайские и покрупнее. Ко входу в усадьбу вела некогда дорожка - вела и теперь. Луч фонарика фрагментировал пейзаж, выхватывая из тьмы то покореженную жесть обгоревшей крыши левого флигеля, то разбитое окно, то заколоченную дверь, то изуродованную колонну. У входа на постаментах лежали, вытянув лапы, два неопознанных безголовых скульптурных существа: то ли бывшие сфинксы, то ли бывшие львы, у левого отбит хвост, у правого лапы: скульптуры столетней или двухсотлетней давности выглядели античными изваяниями.

– Мне иногда кажется, - сказала Настасья, - для нас будущее - место, где мы наконец радостно сотрем прошлое в порошок.

– А из получившегося порошка сотворим порох, - откликнулся я.

«Архипелаг Святого Петра - открытое беззащитное пространство, потому тут и бродят сонмы призраков, от зеркальных до архитектурных, потому тут во все времена простор для убийц, потому тут так проницаем, угодливо падок на обратную связь воздух».

На несколько секунд, освещенная невидимой шутихой времени, усадьба предстала пред нами новенькой, целой, сияющей окнами, светом в окнах, с людскими силуэтами беспечных обитателей

– Ты видела?

– Да.

Шум мотора приближался.

При взлете второй хроношутихи высветилось не только здание, но и сфинксы при входе, все-таки это были сфинксы, а не львы; при свете третьей мы увидели сверкающий ликующий водомет посередине центральной аллеи, аллея, раздваиваясь, огибала его. Все тут же померкло, плавсредство прибыло, заглушило мотор, за ним пришвартовалось второе; раздался зычный командный голос старшего по званию: «Ежели кто опять увидит какой призрак и вякнет, будет у меня неделю гальюн мыть!»

Солдаты рассыпались по острову.

– Учения у них, что ли? - спросила тихо Настасья

– Нет. Это саперы. Минируют здание.

– Что же мы тут стоим?

– Сейчас они уедут, мы за ними.

Они хорошо были обучены, дело свое знали, управились быстро, загрузились в свои посудины и под мат старшего по званию были таковы.

– И ни одной таблички «Заминировано!» или «Вход воспрещен!» - сказала Настасья.

– Так ведь, стало быть, сейчас и рванет! А ну, ходу!

Я отошел от берега на веслах подальше.

– Заводи!

Настасья запустила мотор, мы двинулись прочь, тут и рвануло, нас подбросило на волне, но мы шли поперек волны, оставалось терпеть и уповать. Настасья глядела вперед, по курсу, а я смотрел назад, на остров, мне видны были лениво взлетающие деревья и скульптуры, оседающий дом, кучевые наземные облака пыли, рукотворный, незамедлительно угомонившийся везувий щебня.

На Неве недалеко от нашего берега, от нашего спуска, она остановила катер.

– Когда ты лежал в реанимации, когда вы со Звягинцевым лежали там, в «Свердловке», а я училась водить катер, я молилась, я дала зарок, обет, я все решила.

– Кто тебя учил? - спросил я. - Ян?

Яном звали ее знакомого яхтсмена, отвозившего нас на регату.

– Ян. Почему ты не спрашиваешь, что я решила?

Я понял, что она решила; ее решение не совпадало с моим.

– Что ты решила? - я заставил себя задать этот вопрос, деваться было некуда.

– Я развожусь. Через три месяца вернется Настя. Эти три месяца я стану ей письма писать, объяснять, может, даже съезжу к ней. Мы будем жить вместе. Ты будешь учиться. Если не хочешь, нам не обязательно состоять в официальном браке. Может, когда я состарюсь, ты влюбишься в молоденькую. Мы будем свободны, кончится вранье, угрозы, да что я говорю, какие угрозы, ведь Макс мог тебя убить. Что ты молчишь?

– Холодно, - сказал я, - надо переодеться.

– Ты слышал, что я сказала?

– Да.

Лицо ее стало бледнеть, черты меняться, под глазами залегли тени, невидимый гример готовил ее к неведомой киносъемке прямо тут, в катере, на воде, великий визажист.

– Мы должны расстаться, - сказал я, почти с удивлением слушая собственный голос.

– Только не говори мне, что тебе жаль моего мужа.

– Мне жаль твоего мужа.

– И не говори мне, что я должна подумать о дочери.

– Ты должна подумать о дочери.

– Так, - сказала она, слегка задыхаясь легкая одышка, раньше я такой не слышал, - мы должны моему мужу, моей дочери, моему отцу, всем твоим родным, твоей будущей невесте, нашим сослуживцам, Отечеству, моральному кодексу, всему белому свету; а друг другу? друг другу мы ничего не должны?

– Ничего, - отвечал я.

– Вот тут ты прав.

Она подогнала катер к спуску.

– При одном условии, - голос ее стал хриплым, волнуясь, она умудрялась охрипнуть единомоментно.

– А если я не соглашусь на твое условие? - спросил я, улыбаясь.

– Тогда я отравлюсь, повешусь, случайно попаду под машину. Я не шучу.

– Ты шантажистка.

– Да, я шантажистка. Я тебе не пара. Потому что ты садомазохист.

– Что за условие?

– Ты не заберешь свою зубную щетку немедленно и не отправишься решительным шагом к своим родственникам. Мы еще побудем вместе - недели две; дай мне время. И эти две недели мы будем делать вид, что будем вместе вечно - или, в крайнем случае, что кто-то из нас уезжает надолго, поэтому мы прощаемся перед разлукой. Перед долгой разлукой, - но не окончательной.

Она открывала дверь, у нее не получалось, я взял у нее ключ, дверь тотчас открылась.