– Вы целовались с ним в Царскосельском парке?
– Ты дурачок, - при этих словах Настасья достала из среднего ящика старинного туалета пудреный высокий парик (в театральном магазине нашла? в костюмерной?), - мы вообще с ним не целовались, не обнимались, не спали, а очень жаль, ты ничего не понял. Романа как бы не было.
Как она была хороша в белом парике маркизы с мушкою на щеке в зеркальной раме! Точно посторонний, разглядывал я незнакомое лицо ее.
– Тогда о чем, вообще, речь?
– Речь, вообще, тогда о любви.
– Ох, заливаете, матушка барыня, разве же у любви препятствия снаружи? Они в ей снутри. Все в душе, извините, все без названия и все невидимые. Однако, как вы мне нравитесь, сударыня, в парике и с мушкою. Я вас не узнаю. Настасья-два. Двойничиха. Настасья-бис.
– Звягинцев бы сказал: бiсова puppen. Что я всё его вспоминаю? Пора к нему в гости сходить.
Взяла в руки веер (в левом верхнем ящике лежало их великое множество), прикрыла лицо до глаз, сказала:
– Маркиза Янаги Тосико.
– Тосико Янаги? - переспросил я.
– В детстве, - сказала она, - мне казалось, что Сирамото Сумиёси и Сумиёси Сирамото - два разных лица. А на самом деле это два обращения к одному и тому же человеку, правильное и неправильное, японское и европеизированное. Про японца не говорят: Константин Иванов; говорят: Иванов Константин.
– Маркиза Янаги! - произнес я торжественно и по возможности мрачно, - поклянитесь, что больше никогда не встретитесь с кавалером, о котором мне только что говорили. И пусть свидетелями вашей клятвы будут Исида Нагойя, Сумиёси Сирамото и Китагава Амисима.
– Вот начитался-то, - сказала она.
Засияли поддельные стразы у ней на шее, в ушах, в дрогнувших пальцах, сверкнули сияющие алмазы на черном бархате глаз ее почти поющих.
– Что за глупости? Какие клятвы? Я слишком много лишнего болтаю, прости. Точнее, я только лишнее и говорю. Человека этого больше нет. И меня, молоденькой, тоже нет.
Она сложила веер, сняла парик, стерла с лица родинки, ушла умываться, долго плескалась в ванной.
Я впервые подумал: ведь она меня много старше, у нее до меня была долгая своя жизнь это у меня до нее длилось закончившееся при встрече с ней детство.
«Даже у чувств в архипелаге Святого Петра есть двойники, например, у любви. Но жители так привыкли пребывать в отсветах шаманистских блуждающих огней, что ничего такого не замечают и склонны принимать подделку за подлинник, а подлинник за подделку».
– Интересно, а в Монетном дворе печатают фальшивые денежки в виде двойников настоящих?
– Только по пятницам… - шептала она. - Только в белые ночи… Иногда в Купальские. Тс-с-с, никому не проговорись, это государственная тайна. Монетнодворцы никогда не говорят «двойник» или «подделка», говорят «копия».
– Копия страсти. Дубликат первого любовника. Псевдоним неприязни - «нежность».
– Схватываешь на лету.
Она принесла несколько карт, мы разложили на обеденном столе под огромной люстрою, предварительно превратив его из круглого в овальный, раздвинув и вставив в середку две большие доски, словно ждали гостей. Никого мы не ждали, нам и вдвоем было хорошо. Новые карты, старые. Все разные. По одной, может быть, еще можно было бы разобраться, где мы находимся. Но не по нескольким разных лет, но сверяя их - ни за что и никогда.
– Смотри, на старой карте там, где Голодай, огромный остров Вольный.
– Зато на новой его и в помине нет. А тот, что прежде назывался Голодай, именуется островом Декабристов.
– Теперь возьми увеличительное стекло и вон ту карту, конца прошлого века. Рядом с Екатерингофом…
– …еще один остров Вольный, поменьше!…
– Но на соседней карте - из самого первого сборника «Весь Петербург» - на этом соседе Екатерингофа написано не Вольный, а Круглый.
– Псевдоним?
– Псевдоним двойника? Тебе не кажется странным, что его соседи - Большой Резвый и Малый Грязный? Где, я спрашиваю, Малый Резвый и Большой Грязный?
– Нет ничего проще. Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, он же Круглый, слились с Гутуевским.
– Который вон на той желтой старой карте, что за чудо картографии, изначально именуется Круглым.
– Изначально, ежели по сведениям 1716 года судить, он именовался Незаселенным.
– Зато в 1717 году его, видать, заселили и назвали островом святой Екатерины.
– Сейчас я тебе еще два плана предъявлю, где он фигурирует как Приморский и Новосильцева.
– А знаешь, как его звали чухонцы? Витсасаари: Прутовый, Кустарниковый или Лозовой.
– Выходит так: Большой Резвый, Малый Резвый, Большой Грязный, Малый Грязный, Вольный, Круглый, Незаселенный, св. Екатерины, Приморский, Новосильцева, Витсасаари (то ли Прутовый, то ли Кустарниковый, то ли Лозовой), - это и есть Гутуевский остров.
– А рядом с Голодаем вот на этой карте имеется еще остров Жадимирского, остров Кошеварова и остров Горнапуло…
– …на соседнем плане с птичьего полета названные островами Кошеверова и Гоноропуло.
– Все они, точно капли ртути, слились и образовали остров Декабристов.
– Кстати, на самом последнем изыске картографии есть Малый Резвый остров, ни с чем он не слился, это Большой Резвый слился.
– Может, он сперва прилип, а потом отлип?
– Не удивлюсь ни в малой мере. Посмотри: остров Черный. На другой карте он Галерный. На третьей его вообще нет.
– Ты, случайно, не знаешь, а почему вон тот остров называют «острова»? Турухтанные острова. На всех картах. Но на всех картах он один. Читай.
– Читаю. «Дорога на Турухтанные острова». Между прочим, сами острова не обозначены. Только дорога.
– Зато там значатся. И там. И вон там.
– Может, они то есть, то нет. И то один остров, то много. Как посмотреть.
– Или - как повезет?
– Вот именно.
– «Турухтан» - курочка, кулик.
– Стало быть, дорога к куликам? В болото с куликами?
– К черту на кулички.
Камин в квартире Настасьи, городской раритет, действовал исправно, мы жгли в нем старые газеты и журналы, коробки, привезенные из загородных прогулок сухие ветки, еловые и сосновые шишки. Особенно привлекало нас каминное пламя в дождливые вечера, в ненастные ночи.
Позже, долгие годы спустя, я начинал неоднократно - и не единожды бросал - то ли статью, то ли эссе об инсталляциях, декорациях, сценографии любви. Я не мог ни дописать, ни бросить эту работу, - должно быть, не мог понять до конца, в самом деле влияет антураж на характер чувств, на стилистику любовного спектакля, - или это фантазия, фикция, совпадение? «Любовь не любит искренности, любовь любит игру», - прочел я у Михайля Семенко. На фоне блистательных выгородок, расписных задников декорационных, провальной мглы кулис встречались мы с маркизой Янаги, колонны, ростры, мраморные лестницы, каскады Петергофа, окутанный рассветным туманом загадочный архипелаг Святого Петра заманивал нас в царствие Венеры Енисаарской, чья безголовая статуя спала в саду тюремных камней, - или во владения Венеры Каменноостровской, чей крошка-Эрот макал свои чертовы стрелы в наркоту.
Я любил ее еще сильней потому, что судьба столкнула нас в странных краях, где некогда текло множество черных речек непроглядной йодистой тьмы проток с болотной застойной водою: Черных речек, - на Охте, на Васильевском, вокруг Александро-Невской лавры, где дремала деревня Вихтула, возле деревни Антолалы, вокруг деревни Ависты, подле деревень Гаврилово и Кухарево. Может, и вправду то была одна и та же река, или несколько стиксов, коцитов, ахеронов, из жалости или полного равнодушия к островитянам позволившим назвать себя иначе и ныне именуемых Екатерингофкой, Волковкой, Монастыркой, Смоленкой да Оккервилью; и только один завалящий стикс, где стоит некрасивый обелиск на месте дуэли, остался Черной речкой. Оккервиль тоже сперва фордыбачилась, звалась то Малой Охтой, то Порховкой, то снова Черной, - но угомонилась, наконец. И Смоленка, и Волковка обвели кладбища, как несколько исчезнувших полурек-полуручьев обвивали и орошали двести и сто лет назад огороды на могилах.
