Тут спало все: Петропавловский собор, Комендантский дом, Инженерный деловой двор, Ботный домик (на крыше коего стояла первая в истории нашего государства девушка с веслом, богиня гипсовых амазонок сталинской эпохи), Секретный дом Алексеевского равелина, Секретная тюрьма Трубецкого бастиона, спали бастионы, Государев, Меншиков, Зотовский, Трубецкой, Головинский, Нарышкинский; спали куртины: Петровская, Невская, Екатерининская, Васильевская, Никольская, Кронверкская. Не дремал один только Монетный двор, днем и ночью лихорадочно печатавший деньги, освещенный изнутри (вечно никого в окнах не видать, словно трудились там привидения печатников), озвученный приглушенным шумом печатных станков. Вот только кому там печатали деньги? Сколько себя помню, ни у кого из моих знакомых и родственников денег не было. Может, монетчики чеканили медали для членов правительства, для их приближенных, для героев войны, ветеранов мира, не знаю, для кого; для героев незримого фронта?

Здания были невысоки, Петр не любил грандиозных масштабов помещений, все по человеческой мерке, по модулору Корбюзье, даже Монплезир, даже тюрьма, человек есть мерило всех вещей.

Уютная маленькая площадь очаровала меня. Хотя во всем чувствовалось нечто глубоко несообразное. Крепость никто никогда не собирался брать штурмом (кроме семнадцатого года, но тогда все брали штурмом: крепость, дворец, усадьбу, телеграф, личную квартиру, - таков был стиль эпохи). Усыпальница царей Российских находилась в тюремном дворе. Время спало; ежедневно в полдень стреляла пушка, пытающаяся время разбудить.

Мы пребывали тут, словно актеры и зрители одновременно. Театр военных действий, театр мирных. Поблизости кружил призрак прирученного чухонцами орла, севшего на руку царю, сыгравшего роль имперской птицы.

«Временами над островом Енисаари проплывает призрак орла. Бывает двуглавым и треглавым в зависимости от стадии мутации»,

– Что за глупости? - Настасья сдвинула брови, читая через мое плечо. - Какая мутация?

– В век радиации живем, - сказал я сурово, - открытой супругами Кюрями и освоенной всеми нами лично. Призраков это тоже иногда касается.

Театр мирный действий? театр военных? В той же мере, в какой чувствуем мы себя актерами и зрителями на островах наших, Петр Первый не ощущал ли себя режиссером? Такой вот Романов-Эфрос. Или Эйзенштейн-Романов. Постановки, массовки, крупный план, средний. Тяготел к массовкам. Ассамблея, всеобщая пьянь, всеобщий пляс, шире круг! Морские бои: табань! На абордаж! Потешные войска. Утро стрелецкой казни. Колоссальные массовки строительств, так сказать, будни великих строек. Брил бороды статистам. Следил за костюмером. И все государю хотелось, чтобы Репин картину с него написал по типу «Иоанн Грозный убивает своего сына». Но вкралась ошибочка небольшая, картину написал Ге: «Царь Петр допрашивает царевича Алексея». Пригласите нам, пожалуйста, пару фрейдистов для освещения момента эдипова комплекса навыворот данной царственной особы. О, как мне тошно.

«Иногда после посещения Веселого острова (он же Заячий, то есть Енисаари) островитян охватывает неизъяснимая тоска. Возможно, дело в наводке ауры мрачных дум заключенных, находившейся долгое время на острове русской Бастилии; некоторые заключенные умерли в тюремных стенах, иные были казнены неподалеку. В центре Веселого острова Енисаари находилась плясовая площадь, на ней по средневековой пыточной традиции, странным образом ожившей тут в осьмнадцатом столетии, наказуемых солдат заставляли стоять на остриях вбитых в землю кольев; солдаты плясали и кричали. На веревках за Кронверком плясали повешенные.

Венера Енисаарская свирепа ликом, лик богини любви данного острова искажен, в чертах ее есть нечто ужасающее, поэтому она традиционно изображается без головы. В руках Венус Енисаарской букет цветов (некоторые этнографы считают, что букет кладбищенский), ноги ее всегда необуты в память о Плясовой площади, даже зимой Венера Енисаарская (некоторыми этнографами ошибочно именуемая Венерой Заячьей и даже Венерой Веселой) босиком, словно партизанка на снегу, ведомая на казнь; следы босых ступней богини на утренней пороше смущают артиллеристов, возвещающих островитянам о наступлении полудня. Не исключено, что артиллеристам приказано вышеупомянутое наступление отразить.

Поговаривают, что архонтами архипелага рассматривается проект краткого полночного фейерверка, но за два века проект еще не успели рассмотреть».

На одной из куртин мы нашли лежащую в желтеющей траве статую мраморной богини с мраморной травою у босых ног. Ноготь большого пальца левой ноги богини был отколот. У богини не было головы. В руке она держала полуобколотый букет мраморных цветов.

Загадочная статуя напоминала скульптуры Летнего сада. Беглянка покинула братьев и сестер, отправилась прочь, надеясь вернуться в Италию родную, где нет морозов, где городская копоть с примесью всей менделеевской таблицы в подобном царской водке сыром воздухе не съедает помаленьку мрамор, как весеннее солнце съедает, Ярило, льды, и Снегурочку, и снега. За два с лишним века ей удалось переправиться через Неву - и только. До Тибра было так далеко, к тому же, он находился в противоположной стороне. Время шло медленно, статуя прилегла отдохнуть в крепостную траву.

– Это Венера Енисаарская, - с уверенностью сказала Настасья. - - Тюремная богиня любви.

– Тогда, - подхватил я, - она сродни Венере Новоголландской, ведь в Новой Голландии тоже находилась тюрьма. А Тишина, смею вам заметить, здесь не обыкновенная, а Матросская.

«Культ Венеры Енисаарской несет тайные следы жестокости, садизма, мазохизма. Все любители причинять боль, почитатели сцен и скандалов, унижающие и изводящие друг друга любовники - адепты Венеры Е., чьего лица не видел никто, в чьем образе мелькают ипостаси палачки, надзирательницы, комендантши, тюремщицы, инквизиторши, гестаповки любви».

Царь любил сады. Любимая роль - плотник, любимые декорации - волны или сад. В Петровские времена на островах леса сменялись садами, они зеленели, долгие и протяженные, как замещенные ими болотца, поля, рощи. Однако один был особый, подобный японскому философскому или каменному: сад тюремных камней на Заячьем острове Енисаари. На милой сердцу верейке (либо барке) приплывал Кумбо Первый, Петр Великий, в заповедный сад тюремных камней. В воробьиные ночи все здешние призраки ждут привидения его верейки, ждут повешенные, надзиратель, комендант, палач, все они тут, и царевич, и княжна Тараканова в сопровождении казематных крыс.

– Нет, я не стал бы на месте городских властей в полночь пускать здесь фейерверк.

Настасья, сидя в сухой траве возле безголовой статуи с мраморным букетом, рассеянно слушала меня.

– Я бы радиофицировал архипелаг, как в дни праздников, майских, ноябрьских, и передавал бы крик третьих коломяжских петухов. Третий Рим, третьи Петушки.

– Считать не умеешь, - сказала она, легко вставая, - не третий Рим, а четвертый, третий Рим - Москва.

Когда забрели мы потом в крепость еще раз, статуя исчезла. Должно быть, она продолжила путь в Италию, двойняшка безголовой (то есть обезглавленной, разонравившейся государю любовницы) Анны Монс. Или спряталась в непосещаемом уголке какого-нибудь каземата, где в дотюремный период существования твердыни купцы хранили вино, вино хранило память о фрязинском винограде, а память вина навевала княжне Таракановой цветные тюремные сны о берегах теплых морей; в самых счастливых снах княжны в Неву входил шведский флот, и шведы-освободители брали крепость-тюрьму штурмом.