– Я собираюсь отразить наличие стихийных бедствий.
– Потом, потом… - пролепетала она, нашарив рукой выключатель.
– Для островов архипелага характерно наличие стихийных бедствий, - сказал я голосом диктора Левитана, швыряя тетрадь и ручку на пол возле кровати, - а именно: наводнений, пожаров и напастей любовных. Стихийные бедствия, в отличие от самих островитян, отличаются постоянством.
Утром мы чуть было не проспали, бежали бегом.
Настасья на ходу выцарапала из почтового ящика письмо, мельком глянула на надпись на конверте, ни говоря ни слова бросила письмо в сумочку. Волнуясь или пугаясь, она бледнела, на мгновение цвет пропадал, потом возвращался, заливая щеки; когда мы выскочили на набережную, Настасья все еще была бледна. На набережной мы разбежались: я на - Литейный, она - к Марсову полю. Опаздывая, мы ездили порознь. Выходя пораньше, я составлял ей компанию, ехал с ней вместе по Садовой, шел пешком; в такие дни я являлся в художественную мастерскую до начальника, мне приходилось брать у дежурного по турникету (то есть по Академии) ключ, открывать в мастерской двери и форточки.
Открыв форточку, я убеждался: внизу тихо, двери морга закрыты, рано, рано еще. После меня прибегала какая-нибудь молоденькая чертежница из учениц, явно заночевавшая не дома, у ухажера, бежала умываться, красила ресницы, ставила чайник. Приходил начальник мастерской в аккуратненьком своем твидовом видавшем виды пиджачке, за ним Эвелина Карловна с охапкой осенних листьев, начинавшая поливать цветы и кормить голубей на оконном карнизе. Начальнику кормление голубей не нравилось, он подозревал их всех в орнитозе и прочих птичьих чумках, его раздражал голубиный помет, голубиный пух, голубиные гортанные голоса, но из уважения к Эвелине Карловне он терпел. Я взглядывал на часы: по моим расчетам и ее рассказам, Настасья входила в этот момент в великокняжеский дворец на Мойке, где ютилась среди прочих нелепых контор и ее архитектурная.
На сей раз я ехал на троллейбусе по Литейному, остановка перед каналом, напротив вокзала, возле музея; переходя канал, я глядел на улицы на той стороне, вспоминая мнемоническое речение, позволявшее запомнить их последовательность: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины?» - Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Здесь, на стыке Таврического и Академического (на этом названии настоял я, признаюсь) островов мне нравилось все: комплекс Витебского вокзала, откуда электрички возили нас с Настасьей в Пушкин (называемый ею Царским Селом, Саарской Мызою, Саари Мойс), в Павловск, в Красницы; катера и лодки на Введенском канале; пустые слова балерины; близость жилых обжитых Красноармейских, именуемых некогда Ротами и являвших собою небольшой казарменный городок, одно из военных поселений любимой военной столицы; здание Технологического; сидевший в кресле возле своей Периодической таблицы бронзовый Менделеев; полный сирени Польский сад невдалеке от Измайловского сада с его театром; огромный Стасовский собор, перед которым, по словам Настасьи, после войны устраивались ярмарки с ярмарочным шестом, прозрачно-алыми петушками на палочке, раскидаями, ваньками-встаньками со свинчаткою, китайскими веерами, фигурными печатными пряниками (Снегурочка, Царь-девица, Медведь, Свинья, Заяц); дом Державина на набережной Фонтанки, старинный верстовой столб на Московском проспекте, - все это сочетание поселений, лагерей, биваков: железнодорожного, военно-медицинского, полкового, церковного, студенческого, театрального, ярмарочного, заводского. Остров как бы не заканчивался вообще, то есть завершался, по обыкновению, ведомственной закрытой зоной для посвященных.
И на сей раз, чуть прижмурясь, я представил себе одну из розовых пустословок балерин, по образу и подобию кого-нибудь из читанной мной в Настасьиной библиотеке «Истории русского балета», - не Истомину, Павлову, Люком, Кшесинскую, Карсавину, - но балерину вообще, талия, пачка, пуанты, венчик с лебедиными (или страусовыми?) перышками на маленькой гладко причесанной головке, лебединая шея, искусственные цветы.
Подходя к нашему кирпичному темно-алому тюремного вида корпусу, я поглядел вверх. Личико блондинки, глядящей из окна третьего этажа, где располагалась закрытая лаборатория, показалось мне странно знакомым. Я поднимался по лестнице вприскочку, за дверью лаборатории уже пел Окуджава: «…в поединках сходились поэты, гимназистки сходили с ума…» На бегу я открыл в Окуджаве отдаленное сходство с Вертинским. Начальника не было на месте; однако, через несколько минут проходя мимо меня, застав меня уже при деле (я старательно выводил слово «эпителиальный», стараясь ни одной буквы не пропустить), начальник сказал сурово, остановившись: «Чтой-то у тебя не тово. Ты, видать, с кем-то полночи у калитки стоял». Моя соседка, старая дева, залилась краской до корней волос, то ли от повышенного целомудрия, то ли из-за дурного воображения.
Лестница, ведущая в художественную мастерскую, была для молодых сотрудников одним из ареалов обитания. На двух площадках - ближайшей, один марш наверх, и выше этажом, предчердачной, неожиданно двусветной, открывавшей обзор на обе стороны нашего неширокого удлиненного здания (вид на деревья бывшего сада, ныне территории, и на дворик морга), - курили, болтали, отдыхали, там был небольшой клуб курильщиков, - курильщикам дозволялось выходить на лестницу на десять минут каждый час. Я частенько выходил вместе с ними (начальник, видя меня, всякий раз направлял меня на рабочее место: «А что тут Валерий делает? Ты ведь не куришь!»), и один раз и закурил вместе с ними. Иногда, вынося бак с обрезками бумаг и пустыми бутылками из-под туши во двор, я застревал в их щебечущей, покрытой дымовой завесой группке послушать и поболтать.
И в этот раз я стоял с урной в руках на площадке для курящих с двумя юными чертежницами и нашим красавцем; ниже этажом возле дверей лаборатории курили и разговаривали блондинка в шляпке и амбал в скрипучей куртке; перегнувшись через перила, я разглядел их и узнал исчадие социалистического строя, только что стрельнувшее у телохранителя человека с красной авторучкой сигарету. Надо полагать, их босс находился за дверью засекреченного подразделения, совершающего свои загадочные научные открытия под пение Булата Шалвовича и каких-то оторв с нар, залихватски бацающих: «Жили-были два громилы, драла-фу-драла-я, один я, другой Гаврила, дзын-да-ра». «Ой-ой-ой, ты замки на дверь накладывал, - пел магнитофон во славу науки, - ой, ой, ой, ты наряды мои рвал, ой-ой-ой, я нагая с окон падала, ой, ой, ой, меня милый подбирал!»
– Я так вас сразу и представил, - говорил амбал исчадию этажом ниже, - как вы из окна, так сказать, а я вас на руки-то и ловлю. Подбираю.
– Так вот откровенно мне заявляете: мол, представляю вас в чем мать родила? - у нее был чуть гнусавый артистически лживый голосок провинциальной инженю.
Кажется, он к ней подъезжал. Я так понял, она спала с боссом, а телохранитель, рискуя карьерой, пытался отбить у босса даму; ну, если не отбить, то хотя бы получить удовольствие, поплутовать, покрутить амуры, завести шашни; много лет спустя я прочитал: истинный роман, истинная любовная история - всегда авантюра духа; надо полагать, амбал стремился именно к авантюре духа, поскольку парень был видный, судя по прикиду, в деньгах не нуждался, женским вниманием вряд ли был обойден; а вот поди ж ты, понадобилась ему хахальница хозяина. Она не то чтобы делала ему авансы, держала дистанцию, но с удовольствием его заявки принимала, возможно, он ей нравился, хотя с боссом дело иметь было гораздо выгоднее, а может, она босса побаивалась, не знаю, да мне и знать было ни к чему. Амбал был значительно моложе хозяина, куда тарзанистей и, видимо, привлекал белокурую прелестницу в шляпке с вуалеткой мужскими статями, витиеватым лакейским стилем ухаживаний своих, небезопасными играми за спиной господина.
Начальнику моему позвонили по телефону, он слушал, поддакивая, переспрашивая, потом положил трубку, позвал меня в кабинет.
