Во дворе дворца Воронцова можно увидеть двух небольших сфинксов. Жители архипелага очень любят сфинксов, чьи изваяния установлены на ряде островов. Однако, поскольку сфинксы, по мнению островитян, прекрасно помнят свои изначальные карательные функции, они не всегда и не для всех безопасны; бытует легенда об именованном сфинксе, Свинке Хавронье, предводительнице сфинксов архипелага; но никто не ведает, которая именно фигура является Хавроньей, особо склонной оживать и лютовать; требование сфинксов угадать, кто из них Хавронья, - сюжет одной из здешних легенд».

Выведя безупречным рондо, коему выучился я у начальника нашей художественной мастерской, слово «легенд», я спросил:

– Как ты относишься к сфинксам?

– Я их боюсь, - отвечала Настасья, грызя монпансье, - и стараюсь мимо них не ходить.

– Надо бороться со своими страхами. Хочешь, я сфинкса поцелую, чтобы ты больше их не боялась? Любого на выбор. Могу всех по очереди.

– Глупый маленький Дон-Жуан, так и ищешь Командора, - леденцовым голосом сказала она. - Нечего приставать к статуям. Кстати, сфинкс - женского рода. Сфинкс - ее имя. Я мимо свинок шла. И для чего это надо бороться со своими страхами? Люди без страхов и комплексов - натуральные монстры. Человек себя победил и отменил. Хочешь создать еще одну местную легенду об искателе расположения Свинки Хавроньи? Мечется по городу от Пулковской горы до Каменного острова, целует сфинксов, бр-р.

– От Пулковской горы?

– Под горой стоит фонтан Тома де Томона с четырьмя сфинксами, в народе называемый «Водопой ведьм».

– Я там не был никогда.

– Поедем. Обязательно. Перед посещением Заячьего острова съездим.

– Почему именно перед посещением Заячьего?

– Увидишь.

«Старинное название земли между Мойкой и Фонтанкой, финское название, - Perykasaari, „Земля, смешанная с навозом"».

– Как неромантично, - сказал я. - Дерьмовая земля. Золотарева слободка. За что так островок, хотел бы я знать, обозвали?

– Может, и не обзывали вовсе. Может, похвалили. «Земля! - сказала она возвышенно, воздев руку; браслеты упали к локтю. - Смешанная! С навозом!» Чудо то есть, что за земля. Черенок ткнешь - розовый куст сей же секунд.

– Дворцовый остров назывался Usadissa-saari. He знаю перевода. А новгородцы называли все острова архипелага «фомени», от финского «tarnminen», «дубовый». Тут было полно дубов, а в окрестных лесах они не росли. На Каменном до сих пор сохранились пятисотлетние дубы.

– Дубы. Желуди. Свинья под дубом. На островах пасли свиней. Я мимо свинок шел. Стало быть, навоз был свиной.

– Фи, мадам, что за изыскания.

– И сфинксы не только памятники египетским магическим чудесам, шаманского комплекса комплектующие детали; они - изысканные романтические монументы здешним свиньям.

Я незамедлительно ощутил себя свинопасом и сказал ей об этом.

– Тогда я буду принцесса.

– Принцесса Турандот. Я хочу сто поцелуев принцессы Турандот.

– Хватит с тебя одного.

– Конечно, хватит. Они и есть один. Всегда один. Вечный поцелуй.

– Как так? Поцелуй вечный, сами бренные?

– Пожалуй, надо перестать собирать кленовые листья, - сказал я. оторвавшись от губ ее, - и начать собирать дубовые.

– Ты собираешь кленовые листья?

– Коллекция моя из собрания Веригина: несуществующая, придуманная специально для него. Мириады осенних ли.

Мириады осенних ли, мили волн, версты ночей, шелестящие свитки шагреневых пространств.

Иногда пространство сгущалось в маленькие вещи, в мизерные предметики.

Мы склонялись над ними, изумленные, впервые увидев.

«Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра, обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются, то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага; тут за каждой бирюлькой нужен глаз да глаз. Стоит вам не углядеть, перчатка превратится в солонку, ее непарная подружка станет черной мышкой и убежит; стоит вам глаза отвесть - хвать-похвать! - ни очков, ни колечка, ищи-свищи».

– Если ты будешь мне под руку смотреть, я двух слов не напишу.

– Я тебя завораживаю?

Шелест шелка.

– Ты меня отвлекаешь.

Мы отвлеклись.

– Тут только что пепельница стояла, - сказала Настасья, шаря по столику возле кровати, - куда она подевалась?

– Превратилась в песочные часы. Можешь теперь рассуждать о том, что пепел легче песка. Я тебя предупреждал: хвать-похвать! Я тебе говорил: глаз да глаз. Места волшебные. Слишком много чухонок и ижорок ингерманландских бывало на здешних берегах. Жили, были, колдовали.

– Пра-авда, - прошептала она, чиркая спичкой, узкоглазая, как никогда, - в десяти верстах от острова Таврического на побережье материка по Рижской дороге, где стояла больша-ая липа, чьи вет-ви спле-та-лись с другими де-ре-ва-ми, плясали ижорки в Иванову ночь. Смеялись, плакали, ворожили. Песни пели темные. К утру, бывало, белого петела сожгут - и лататы.

– Ужо вам, ведьмы, - подхватил я, - ждите инока Илью от Макария Новгородского, он вам кузькину мать покажет, рощи ваши священные порубит и пожжет, трепещите!

– Сейчас заплачу. Жалко священных рощ, жалко, - шептала она.

– Подъезжая под Ижоры, я взглянул на призрак священной рощи. И припомнил.

– На одном из островов, - молвила она озабоченно деловым голосом, - живет моя знакомая чухонка Мария Павловна, замечательная женщина, я тебя с ней познакомлю. На ночь кладет на стол кухонный хлеб черный, соль крупного помола и нож вострый. «Зачем?» - спрашиваю. А она в ответ: «Дух придет, пускай поест».

– Приходит?

– Ну.

– Ест?

– Так, щепотку соли.

– Почему говоришь «ну», а не «да»?

– У меня поклонник был, сибиряк, вместо даканья нукал, зауральская привычка, от него научилась.

– То-то ты у меня ученая такая, - заметил я подозрительно. - Толпа поклонников. От каждого что-то да почерпнула.

Я ревновал ее ко всем.

– Поклонники, - произнесла Настасья раздельно, - мне цветы носили, по Петергофам меня катали, в театральных ложах кормили трюфелями. А ты мне все рукава халата измял. Они ревновать должны, а не ты.

– Снимай халат, сколько раз я тебе говорил.

Халат полетел на пол. Губы у меня пересохли. Она взялась за браслеты.

– Нет, - сказал я, слыша в собственном голосе легкий лиственный шелест, - оставь, ты и так мне все уши прозвенела.

Сколько-то прошло времени, сколько-то длилось наше тогдашнее «сейчас», потом зазвонил телефон странным долгим звонком: междугородная? Настасья взяла трубку, видимо, там молчали, она слушала молчание, завернувшись в одеяло; лицо ее теряло затуманенность, становилось определенным, обретало жесткость, старело на глазах. Она положила трубку, натянула халата шелк зеленый, закурила, подошла к окну, глядела на Неву. Должно быть, она знала, кто звонил. Я не стал ее расспрашивать.

– Сегодня вечером в Никольском панихида по погибшим морякам, - сказала она. - Я чуть не забыла.

Мы пили кофе на кухне, не зажигая света. Настасья уже впала в печаль (не из-за ночного ли телефонного молчания?), пугающие меня перепады настроения, иногда я тоже был им подвержен, иногда их не понимал.

– Ты далеко, - сказал я.

– Я далеко. Я на другом острове. Мостов нет. Лодок нет. Между нами воды. Волны. Волны Цусимы.

– Это не последний водораздел. Не преграда.

– Волны, под которыми погибшие корабли? Что же тогда преграда?

– Река Лета, - брякнул я, не подумав.

– Все волны немножко Лета, - отвечала она.

«Оказавшись на острове Казанском, не забудьте посетить Никольский собор в вечерние часы».

Народу в соборе было полно.

Покровитель моряков, Никола Морской, святой Николай Чудотворец, собрал нас в своем приподнятом над землею на два метра, стоящем на сваях храме на берегу Глухой речки, храме располагавшегося тут некогда морского полкового двора. В первый год строительства место постройки храма затопило, наводнение не хотело отступать, осенняя холодная толчея воды, напоминающая о хлябях морских.