А стрелы все летели и летели. Иной телохранитель, будучи уже мертвым и сползая с коня, успевал получить еще столько же, сколько в его теле уже сидело.

Но уже бежал сломя голову на выручку Ряжский полк — резерв центра, по счастью, так еще и не брошенный в бой. Следом за ним поспешали и вои, недавно освобожденные из полона. Как ни просились они в бой, пылая неутолимой жаждой мести за Калку, но тут Константин был неумолим. Пускать в битву совершенно не обученных искусству пешего строя, без соблюдения четких правил которого невозможно было не только победить, но даже и остановить конную лаву, — это не лучше, чем приказать их повесить на первом же дубу. К тому же они подвели бы не только самих себя, но и своих же соседей-ратников.

Да и с оружием у них тоже были проблемы. Все, что людям рязанского князя удалось захватить под Желнами у монголов, Константин раздал, не скупясь, но этого было мало. Потому бывшие полоняники и находились в запасе, заполнив пустоты между резервами флангов и центра.

Зато сейчас они пришлись как нельзя кстати.

Вдогон им торопились на выручку ратники Ольговского и Путивльского полков, но все они явно не успевали. Даже ряжцы, которые бежали самыми первыми, все равно запаздывали — не хватало каких-то пары минут.

Но именно их-то и подарил воинам Сергий, который стоял у катапульт, расположенных метрах в двухстах от княжеской ставки. Согласно только что переданному повелению князя, повернувшись к холму, он нетерпеливо ожидал последней команды и досадовал, что князь медлит ее отдать.

Мгновенно поняв, что случилось страшное, Сергий крикнул ратников, трудившихся под его началом, и вместе с ними немедленно ринулся на холм, к жалкой кучке из двух десятков телохранителей, оставшихся в живых и сгрудившихся вокруг Константина.

«Ну и молодца наш князь, — подумал он, когда сразу две стрелы злобно щелкнули о его доспехи и с жалобным звоном отскочили на землю. — Настоял-таки на своем. А я, дурень, сегодня поутру еще надевать свою спасительницу не хотел. Дескать, упарюсь — день какой жаркий. Сейчас нехристи меня бы и упарили… насмерть».

Если бы Сергий подбежал к Константину всего на десять-пятнадцать секунд раньше, доспехи бы ему все равно не помогли. Пара-тройка стрел непременно нашла бы незащищенные места, тем более что он в спешке даже забыл свой щит. Но он подоспел в тот самый момент, когда атакующие уже закидывали колчаны за спину и выхватывали сабли.

Мало прибежало вместе с ним — всего-то шесть десятков, но зато это были ратники. Первый помощник Миньки еще успел подумать, что князь и тут поступил мудро. Еще под Иван-озером он без лишних разговоров повелел всем ожским мастеровым, прибывшим с Сергием, отправляться обратно.

— Тебя и то скрепя сердце беру, — заявил он. — А уж этих… К тому же если татары прорвутся к катапультам — кому их защищать? Словом, сам отбери себе людей из ожского полка, и пусть они у тебя трудятся в подсобниках.

Мастеровые, не знающие ратного дела, и впрямь полегли бы тут в первую же минуту, а эти воины ухитрились как-то держаться, сбившись в одну тесную кучку и мгновенно вспомнив все, чему их учили.

К тому же среди них нашелся ветеран. Хотя какой он, к шутам, ветеран — мальчишка совсем, ушедший из родимой Березовки осенью того самого года, когда Константин впервые устроил созыв ополчения. Нынешней весной Мокше минуло всего-то двадцать три. Но разве так уж значимы эти годы, да и в них ли дело.

Тут иное важно — сумел он не растеряться и крикнул срывающимся голосом:

— Щиты перед собой, первый ряд — мечи на изготовку, второй — копья наперевес! Стоим, братья!

И стояли. Насмерть. Пусть и щиты не у всех были, да и копья тоже, но они сдержали самый первый, самый грозный натиск.

А тут подоспели ряжцы во главе с Юрко, и сразу стало полегче.

К тому же тысяцкий Золото, сам того не подозревая, успел внести существенный вклад в победу еще до того, как встал плечом к плечу с Сергием. Он на бегу выхватил из-за пояса увесистый топор и, рявкнув что-то нечленораздельное, с силой метнул его в монгола, который как раз в этот момент пытался достать кривой саблей его друга. Топор, весело блеснув в воздухе, с хрустом вошел в грудь нарядно одетого молодого воина. Как выяснилось много позже, это был сам Урянхатай.

Поначалу ожесточение монголов, горестно взвывших от столь невосполнимой утраты, даже возросло. Понять их было можно. Теперь им оставалось только гадать, что сделает с ними грозный Субудай за то, что они не уберегли его единственного сына. Так что выли они, оплакивая в первую очередь самих себя, и терять им было уже нечего.

Оставалась лишь надежда на то, что страшный одноглазый старик, которому на самом деле исполнилось в этом году всего сорок шесть лет,[171] еще может их помиловать, если им удастся вернуться к своим, держа в руках голову русского князя.

Именно потому они напрочь забыли о самой главной задаче — вломиться в тыл русского строя, правый фланг которого, невзирая на помощь двух подоспевших полков, продолжал угрожающе крениться назад.

Возможно, что чуть погодя они бы опомнились и сообразили, что нужно делать в первую очередь, но как раз этих немногих минут у них не было, потому что к ряжцам уже подоспели бывшие полоняники.

Они и впрямь были не обучены строю. Да и какой может быть строй, когда далеко не у всех имелись щиты, лишь у каждого второго — копье, у каждого третьего — меч, у остальных же — топоры, секиры, а то и просто засапожные ножи. Бронь же и вовсе была на двух-трех из сотни.

Но зато у них имелось другое — ненависть к врагу, удесятеряющая силы. И отчаянный визг монголов напрочь глушился гневным русским ревом. Злоба хищника-степняка насмерть схлестнулась со священной яростью пахаря-русича. Никто не собирался уступать.

Это была не сеча, не бой и не рубка на мечах и саблях. Такому зрелищу навряд ли вообще можно подобрать название. Подоспевшие дрались как умели — рогатинами вспарывали брюхо у коней, валя татар на землю и со смачным хеканьем, как дрова на зиму, рубя их топорами. В ход пускалось все, что только было возможно.

Потери русичей были огромны, но никто не обращал на это внимания. Прежде чем получить смертельный удар острой сабли, русич в отчаянном прыжке успевал стащить монгольского наездника с коня, ощутимо слабея от многочисленных ран, глубоко вдавить пальцы в узкие щели глазниц, а уже умирая, из последних сил вцепиться зубами в глотку.

Все смешалось в один окровавленный клубок обезумевших человеческих тел — ни разнять, ни утишить.

И главное они сделали — не пустив врага к основному строю, выиграв те минуты, за которые остатки засады были взяты в плотное кольцо ольговцами и путивльцами, подбежавшими слева, и подоспевшей справа конницей. И вот уже атакуемые превратились в безжалостно избиваемых. Только единицам из них удалось вырваться из смертоносного круга и прорваться к Днепру. Их били прямо в воде. Когда все закончилось, то на противоположный берег реки вышли всего восемь монгольских всадников.

Между тем крики о том, что князя убили, мгновенно долетели до воинов всех полков, рубившихся в основном строю. Такое сообщение может иметь совершенно разные последствия. Либо войско, потерявшее полководца, перестает сопротивляться, либо силы его удваиваются от желания отомстить.

Основных факторов, определяющих этот выбор, всего три.

Во-первых, как воины относились к своему полководцу.

Во-вторых, нужна ли эта победа им самим.

А в-третьих, как подать это известие, какие интонации в него вложить. Если испуганный стон, подразумевающий вопрос «А что же с нами теперь будет?» — это одно, а если ярость боли от утраты, за которую надо немедля отомстить, то совсем другое.

Как раз это и произошло с русскими полками. Жуткое известие лишь добавило им силы. Прогнутый строй почти тут же понемногу начал выпрямляться, и чаши незримых весов, определяющих победу, зависли в шатком равновесии. Какая перетянет — неизвестно. А резервов уже нет, все пущены в дело.