К старости же мысли о боге все чаще и чаще стали приходить в его седеющую голову. Пусть пройдет еще лет пять-десять, а может, и все двадцать, а все-таки предстанет он перед небесным судом. И что делать бедному Гордею, когда господь сурово сдвинет свои седые кустистые брови, крякнет сердито и спросит: «А пошто ты, мил человек, так легко согласился меня поменять, ась? Пошто, паршивец ты эдакий, глас свой супротив оного непотребства не подал али иное что не содеял?»
И что тут ему ответить? Что един ты, господи, на небеси, а потому и не видел он особой беды в том, что стал на старости лет иначе молиться? Э-э-э, нет. Шалишь, милый. Такая отговорка для кого иного, может быть, и сошла бы, но не для него. Вседержитель каждого насквозь зрит, так что перед ним не слукавишь.
К тому ж это на небе он один, а тут, на земле, их изрядно. У каждого народа, почитай, свой бог, и все они разные. В той же Бухаре и Семеркенде вроде бы такие же, как и он сам, христиане, а присмотришься получше — то, да не совсем. Одна христородица чего стоит, как они у себя богоматерь величают.[141]
Доводилось Гордею во время своих поездок в Царьград и с иными сталкиваться — богумилами и павликианами, тоже какими-то не совсем правильными. Хотя нет, тут он загнул. Скорее, непривычными для русского человека, во как! А уж какая из этих вер самая истинная — не ему судить. Каждый да ест свой хлеб. У Гордея он торговый, вот и ни к чему ему соваться во всякие духовные тонкости.
Он и сейчас нипочем не стал бы влезать во все эти дела, если бы речь шла не о латинянах. Чужой у них бог. Вовсе чужой. Те еще так-сяк, хотя и перемудрили изрядно с той же христородицей, а этот…
Он закончил переодеваться, кликнул Лушку, которая кухарила у него, и повелел, чтобы щи в загнетке держала[142] до тех пор, пока он не вернется, а прийти может поздно.
Выходя, купец не удержался, щипнул бабу за могучий бок, довольно ухмыльнулся в окладистую бороду от басовитого притворного визга и подумал, что надо бы нынешней ночкой кроме щей и еще кое-чего отведать. Тут же вспомнив, по какому важному делу он идет, Гордей Аверкич принял серьезный, благопристойный вид и шагнул через порог.
Ехать с Подола до княжеского подворья не столь уж и долго, всего-то и надо подняться по Боричеву взвозу. Однако подумать Гордей Аверкич успел о многом. Для начала предстояло проверить, стоит ли монашек у княжеского терема. Может, и нет его там вовсе, тогда и размышлять не о чем. А вот если стоит, тогда уж он…
А что он тогда? Тут-то и начинались все вопросы, на которые Гордей пока так и не нашел четкого ответа.
Самому, что ли, предложить передать? Нет, в такие дела столь явно соваться и вступать в открытую свару с самим князем Константином не стоит. Вывод напрашивался только один: надо идти к своему бывшему князю Ярославу Всеволодовичу.
«Уж этот завсегда с Константином на разных берегах стоять будет, — размышлял купец. — Нрав у него, конечно, не мед. Коли в каком ином деле пришлось бы выбирать, нипочем бы супротив рязанского князя не пошел. У него и вежества к людям поболе, и рассудительности, да и прочего — с Ярославом не сравнить. Да только как быть, ежели именно Константин по другую сторону встал, да еще по ту, что к латинянам поближе. Тут уж извини, подвинься, княже. Перемудрил ты ныне».
И Гордей в сердцах пришпорил коня, потому как получалось нехорошо. Как ни поступи — все плохо. Вот и думай, в каком случае этого плохого меньше.
У ворот княжеского терема и впрямь сиротливо переминался с ноги на ногу одинокий монах.
«Да, хоть и весна, а прохладно еще. В такую погодку в рясе, пусть и самого теплого сукна, все равно не больно-то согреешься», — подумал Аверкич сочувственно, однако постарался даже не смотреть в его сторону, чтобы не спугнуть.
В княжеском тереме Гордея знали хорошо. Умел купец угодить Мстиславу Романовичу. Такие шубы привозил из Волжской Булгарии — сказка. И это при том, что теплых мехов на Руси пруд пруди. У любого смерда сыщется в избенке овчинный кожушок, да не один. У женки — свой, у детишек тоже.
Но так выделать мех, чтоб шубенка на плечи не давила, чтоб легкая была, будто летняя одежда, — такое только булгары умудрялись сотворить. Имелись у их мастеров особые секреты. Разика два ухитрился Гордей Аверкич Мстислава Романовича одарить именно такой шубой. Князю подарок вручить — не убыток, он потом вдвое, а то и втрое окупится.
В ворота купец прошел спокойно, дальше пришлось бы похуже, но, на его удачу, на высокое крыльцо вместе с каким-то молодым князем вышел сам Ярослав.
«На ловца и зверь бежит», — умилился Гордей Аверкич.
Правда, признал его Ярослав не сразу, пришлось назвать себя, выдав имечко при постороннем человеке. Да и потом купец еще долго мялся, прежде чем исхитриться намекнуть, что дело его тайное, а потому третья пара ушей тут вовсе ни к чему.
Молодой князь недовольно хмыкнул, однако прекословить не стал и вернулся в терем. Тогда только Гордей, опасливо озираясь по сторонам, все без утайки поведал князю Ярославу.
Едва купец помянул о Константине, князь как-то скривился, будто у него зубы заболели, зато потом, когда речь дошла до сути, загорелся, вспыхнул, а в его единственном глазу словно полыхнул красный огонь. Или это показалось Гордею?
— Где свиток?! — протянул Ярослав к купцу дрожащую от нетерпения руку.
— Да у монаха. Как его, фра Люченцо, — пояснил Гордей Аверкич.
— А если сбрехал твой Петер и нет никакого монаха? — несколько разочарованно спросил Ярослав.
— Как же нет, когда я сюда подъезжал, а он у ворот караулил? Поди, доселе князя Константина дожидается.
Князь еще с ранней молодости скор был на ход. Вот и сейчас мигом слетел с высокого крыльца и кинулся к воротам. Гордей только-только полпути успел пройти, а тот уже за ними исчез.
— Ну и где он? — ухватил купца за грудки Ярослав, едва тот вышел следом за князем.
А и впрямь — где? Гордей Аверкич внимательно посмотрел по сторонам и сокрушенно развел руками:
— Был он, ей-богу был.
— А не спутал ты, часом? Может, то наш какой? — переспросил князь подозрительно. — К примеру, служка дожидался. Могло такое быть?
— Не наш, — вздохнул купец. — Нешто я вовсе из разума выжил, чтоб нашего монаха с латинянином спутать? Служка не торчал бы у ворот, он пошел бы в сени. Там тоже холодно, но все ж не так, как на улице. Опять же тот в шапке какой-то маленькой был. У нас таких не нашивают, а у них все попы в таких шляются.
— Тогда где же он?!
— Ждать устал, замерз, — предположил Гордей. — Решил, поди, что ныне толку уже не будет, вот и ушел.
— Куда ушел?
— А я почем знаю? — удивился купец. — Да и что тебе за печаль, княже? Ежели ему князь Константин так сильно нужен, как Петер мне сказывал, то ты его завтра с утра беспременно на этом же месте увидишь. — И взмолился: — Ты ворот-то мой выпусти, княже. А то раздерешь ненароком, — не забыв польстить: — Вон у тебя силища-то какая в руках!
— И то верно, — малость поостыв, Ярослав наконец отпустил Аверкича, строго заметив: — Ну, гляди, Гордей, ежели ты обмануть меня решил и я завтра поутру твоего монаха здесь не увижу, то несладко тебе придется.
«А вот Константин Володимерович завсегда мово батюшку вспоминал, — уныло подумал купец. — И слушал спокойно, и за грудки не тряс, и не грозился попусту. Конечно, и он не всегда так, как советуют, поступал, но разумно, без брани. А за совет всегда «благодарствую, Гордей Аверкич» сказывал. С вежеством потому что. Может, зазря я все это затеял? Может, не так надо было? А как тогда? Как правильно?»
Вслух же произнес, скорбно вздохнув:
— Не сомневайся, княже. Поутру выедешь, сам его увидишь.
Примерно о том же самом размышлял и купец из Любека.
«А правильно ли я выбрал? — думал он. — Ну и пусть его бывшего князя зовут Ярославом Всеволодовичем. А если он подойдет к нынешнему, который Константин, тогда как быть?»