За шесть годков, которые он здесь провел, Даниил привык сдерживать себя, не поддаваться первым чувствам. Потому и оставался до сих пор в живых, да не просто в живых — одним из первых получил лен[14] от рижского епископа.

— Я понял тебя, княже, — холодно глядя на Вячко светло-голубыми льдистыми глазами, ответил он. — Больше в этом селении, — сделал рыцарь особый упор на последние слова, — мои люди не тронут ни одного серва.

Через сутки он внезапно напал ночью на Кукейнос и, еще более надменно возвышаясь над Вячко, заключенным в оковы, не без иронии заявил:

— Я сдержал слово. С того дня никто из моих рыцарей не тронул ни одной девки. Зачем нам навозницы? У тебя в Кукейносе бабы куда чище.

— Да у меня и в том селе народ намного чище твоих свиней, которых ты называешь рыцарями, — гордо выпрямился Вячко, с ненавистью глядя на немецкого рыцаря.

Фон Леневарден умел сдерживаться, но только тогда, когда его к этому вынуждали обстоятельства. Сейчас нужды в этом не было, и потому через секунду после дерзкого ответа русский князь уже валялся на полу, сбитый с ног могучим ударом Даниила.

Впрочем, пленение Вячко длилось недолго. Едва узнав о случившимся, епископ Альберт прислал гонца со строгим повелением немедленно освободить из оков и князя, и всех жителей, да не просто освободить, а вернуть город и все имущество.

С последним фон Леневарден расставался неохотнее всего. Однако пришлось подчиниться, а князя самолично привезти в Ригу.

Рижский епископ встретил Вячко как родного сына. И обнимал его ласково, и переодеть дорогого гостя во все новое повелел, и подарков чуть ли не насильно напихал, сокрушаясь о том, как нехорошо все получилось.

Князь Кукейноса, не подавая вида, подарки принял, на извинения Альберта отвечал соответственно. Он даже, внутренне содрогаясь от ненависти, заставил себя пожать в знак примирения руку Даниилу и еще ухитрился выдавить из себя улыбку.

— Между почтенным рыцарем и тобой, княже, возникло лишь некоторое недоразумение, — заметил епископ. — Однако опасность литовского набега на твой град все равно осталась, а потому, после того как у нас все закончилось миром, бери-ка ты отряд рыцарей и направляйся, не мешкая, в Кукейнос. Негоже в столь тревожное время надолго оставлять свои владения. А чтоб в другой раз такого не случилось, пусть лучше рыцари поселятся в самом граде, под твоим постоянным присмотром. Да и тебе так намного спокойнее будет, — завершил он свою речь.

Пришлось везти немцев с собой. Пока добирались до города, Вячко, продолжая улыбаться, успел продумать все наперед. Тем более, как он заметил, и сам Альберт торопился, собираясь отплыть за новыми пилигримами.

Прибыв в Кукейнос, князь объявил, что негоже своих защитников размещать на постое у местных жителей, а надобно для дорогих гостей построить отдельный просторный дом, в котором они и поселятся все вместе. На это согласился даже фон Леневарден, подозрительно относящийся к Вячко. И на то, чтобы рыцари сами надзирали за местными лэттами, которые будут трудиться на постройках, он тоже дал добро.

Всего через две недели немцы, разомлевшие на жарком солнышке, в очередной раз беспечно сложили свое оружие подле ям, где добывался камень для городского строительства, и остались лишь с кнутами, которыми подхлестывали сервов, трудившихся в поте лица.

Вот тут-то Вячко и подал своей дружине долгожданный сигнал. Не успели надсмотрщики опомниться, как княжеские отроки и мужи похватали их оружие, попрыгали в ямы и устроили… Боем это назвать было нельзя. Резней вроде бы тоже. Словом, учинили им то, что рыцари проделали два месяца назад с самим князем и жителями города. Долг — он платежом красен.

Не тронули одного Даниила. С ним рассчитался сам Вячко, но не по-подлому. Он пинком небрежно швырнул ему меч, отстегнул корзно,[15] чтоб не мешало, и застыл в ожидании. Поначалу фон Леневарден даже опешил, не решаясь нагнуться, чтобы поднять оружие. Подумал, что это какая-то хитроумная ловушка.

— Не бойся, — криво ухмыльнулся князь. Обломок зуба, выбитого в ту памятную ночь, не переставал болеть ни на минуту. — Одолеешь — уйдешь живым. Никто тебя и пальцем не тронет. Только не осилить тебе в честном бою, — подхлестнул он еще колеблющегося Даниила. — Ты ж как гадюка подлая, только в спину умеешь бить.

— Не только, — возразил фон Леневарден. — И ты в этом сам сейчас убедишься.

Драться он умел. С детства учили. К тому же ему, третьему сыну захудалого рыцарского рода, ничего, кроме этого, и не оставалось. С семи лет мальчишке чуть ли не каждый день напоминали, что из отцовского наследства ему не светит ни одной серебряной марки, разве что доспехи да конь. Все остальное надлежало добыть самому, а чтобы добыть, надо научиться как следует драться.

Даниил научился.

Вот только последние несколько лет, в течение которых ему почти ни разу не встречался достойный противник, оказали фон Леневардену дурную услугу. Он не продержался и пяти минут.

К исходу первой из них он не смог держать щит в левой руке, онемевшей от пропущенного удара русского князя, к концу второй получил глубокую рану у левого бедра, а на третьей — еще одну, уже справа.

Кровь из перерезанных вен хлестала столь обильно, что на пятой минуте поединка он уже сам опустил меч, совершенно ничего не видя перед собой из-за стоящего перед глазами тумана.

Вячко не стал рубить обессиленного врага. Вместо этого он подошел к нему и, размахнувшись, от души влепил Даниилу могучую оплеуху. Рука у князя сызмальства была тяжелая, а он вдобавок специально не снял кожаную рукавицу, усиленную металлическими пластинами. Чтобы все вышло так же, как и в ту ночь, только с точностью до наоборот.

— И отдаю вам долги ваши, яко же и мы их отдаем должникам своим, — медленно и со вкусом произнес он, безбожно перевирая слова молитвы, стоя над поверженным врагом.

Тот неловко дернулся и, повернув голову набок, с усилием выхаркнул из окровавленного рта желтоватый кусочек.

— Око за око, зуб за зуб, — усмехнулся Вячко уже совсем не криво.

Странное дело, но боль в обломке собственного зуба вдруг резко утихла. Он удовлетворенно кивнул и пошел прочь.

— Это в писании зуб за зуб сказано, — произнес кто-то из старых дружинников уже вдогон. — А у тебя, княже, пять за один вышло.

Вячко резко повернулся. Точно. Не соврал старый соратник. На земле рядом с Даниилом желтело уже пять кусочков.

— То реза[16] была, — заметил он еще веселее. — Я ж взаймы брал, а не навсегда. Вот и накопилось.

И тут же, заслышав стук копыт, князь с досадой вспомнил про пятерых дозорных немцев, которые еще с утра отъехали к лесу, дабы не прозевать возможный литовский набег. Ладно, дружинники не вспомнили — им простительно, но ему самому…

— Взять, — кивнул он, указывая на всадников, стоящих у края ямы и остолбеневших при виде ужасной картины гибели своих товарищей, но тут же досадливо поморщился, вспомнив, что все кони остались вверху, а бить немцев на расстоянии тоже нечем. Чтобы усыпить бдительность рыцарей, дружинники не взяли с собой даже луки. Оставалась одна надежда — добежать до быстроногого вороного Щелчка, вскочить на него и…

Однако, пока Вячко садился на коня, пятеро немцев уже неслись во весь опор подальше от смерти. Князь попытался было настичь их, но успел догнать лишь двоих из числа отставших. Одного он просто срубил на скаку, почти не замедляя ход, зато второй успел развернуться и принять бой.

Одолеть князя, невзирая на наличие копья, он все равно не смог, но задержал Вячко изрядно, и оставшихся троих, черными точками мелькавших уже где-то у самого горизонта, князь Кукейноса преследовать не стал — бесполезно.

Вместо этого он, рассчитывая, что епископ уже давно в море, послал полоцкому князю весточку с прошением о помощи, а заодно часть захваченных трофеев: мечи, кольчуги и крепких вислобрюхих коней, привыкших держать на себе рыцарей в железном облачении.