«Все знает, — вздрогнул от неожиданности епископ. — Но откуда?!»

— Ты не совсем знаком с обстоятельствами того времени, — начал он неспешно, лихорадочно собираясь с мыслями. — Первым начал вражду князь Всеволод. Он постоянно связывался с литовцами и вредил нам как только мог. У меня не было другого выбора. А как бы ты сам поступил на моем месте? — лукаво осведомился он.

— Во всяком случае, я бы не лицемерил, прикрываясь именем божьим, как это все время делаешь ты, епископ, — ответил Константин. — Да и с Кукейносом тоже получилось, мягко говоря, нехорошо. Отдавать за военную помощь половину даней, получаемых с княжества, — это одно, а отдать земли — совсем другое. Выходит, что ты мне опять лжешь. К тому же ты занял весь замок.

— Но только после того, как он уничтожил целый отряд рыцарей, напав на них без малейшей причины, — нашелся епископ.

— А разве то, что месяцем ранее этот отряд обманом захватил Кукейнос, не причина? — не скрывал насмешки рязанский князь, презрительно взирая на своего собеседника.

— Я вручил ему дары, загладив тем самым вину моих людей. К тому же они в моем присутствии пожали друг другу руки, простив тем самым все, как и подобает добрым христианам. Чего же еще? — недоуменно пожал плечами епископ, начиная злиться.

— Ну, хорошо, — вздохнул Константин. — Ты хочешь по закону? Изволь. Всеволод и Вячко не имели права дарить тебе даже части своих владений, ибо они лишь пользовались ими, а принадлежало все полоцкому князю. Посему, святой отец, эти грамотки ты можешь засунуть себе под рясу и… — Константин не договорил, но и без того рекомендация была достаточно ясна.

— Но у тебя тоже нет на них никаких прав, — хмуро возразил епископ.

— Отчего же. После смерти полоцкого князя по русскому лествичному праву стол его, равно как и все прочие владения, перешли к его брату. Когда тот погиб под Ростиславлем вместе с еще одним братом, их владения унаследовал князь Вячко. Будучи полноправным властителем он и завещал мне свои земли, включая не только Полоцк, но также Гернике и Кукейнос. А вот и грамотка, им самим составленная.

— Стало быть, под Ростиславлем ты взял его в полон и вытребовал у умирающего это дарение, — констатировал отец Альберт. — Чем же ты лучше меня, князь?

— Еще раз повторюсь: тем, что не лицемерю. Если бы я решил посвятить себя служению богу, то никогда не водил бы воинов с мечами и копьями на мирных людей. Я бы не радовался тому, что удалось убить сотни невинных и взять богатую добычу. Разве ты добрый пастырь после этого? Ты — волк. Нет, даже хуже. Намного хуже, — поправился Константин. — Волк — животное благородное. Он режет овец, это так, но только тогда, когда ему нечего есть, и столько, сколько необходимо. Вы же готовы вырезать тысячи, чтобы напялить свои дурацкие кресты на десяток оставшихся в живых. Так что ты и твои люди, епископ, намного хуже зверей, — разошелся он не на шутку.

— Да христианин ли ты?! — изумился побагровевший от злобы отец Альберт. — Какой ты веры, княже?!

Константин уже успел мысленно обругать себя за эту внезапную вспышку, прекрасно сознавая, что ничего хорошего такая откровенность не сулит. Однако делать было нечего. Сказал «а», говори и «б».

Поэтому он уже более спокойным тоном, но досказал до конца:

— У нас с тобой разные боги, епископ, и разная вера. Ты поклоняешься богу зла и ненависти, принося ему в жертву человеческую кровь. Я людоедам не кланяюсь. Христос завещал иное, а о таких, как ты, сказал: «Multi sunt vocati, pauci vero electi».[53] Так что ты, епископ, не относишься к числу избранных.

— Себя же ты, несомненно, причисляешь к последним, — криво усмехнулся епископ.

— Господу виднее. Во всяком случае, у нас на Руси не понуждают человека сменять своих богов на тех, в кого он верить не хочет, угрожая при этом мечом.

— А я слышал, что твой предок, князь Владимир, делал иначе, когда крестил твоих соплеменников.

— Это его грех, — пожал плечами Константин. — И он тоже был не прав. Каждый должен сам выбирать себе богов.

— Есть только один истинный, — возвысил голос отец Альберт. — Остальные же — ложны, и не боги они вовсе, а идолы. Ты видел их капища? Как могут боги быть вырезаны из дерева? Один удар топора, и нет этого бога.

— Один удар топора по иконе, и нет твоего бога, — парировал князь. — Впрочем, я много слышал о тебе, а потому давай оставим богословские споры на другой раз.

— Могу я узнать, что же ты слышал обо мне? — осведомился епископ.

— Ты уверен, что тебе это нужно знать?

— Люди злы. Возможно, что кто-то, разгневавшись на меня, сказал тебе неправду. К тому же всегда полезно знать, что о тебе думают другие.

Константин прищурился и в который раз за этот день поблагодарил свою память, хранящую все те латинские высказывания и поговорки, которые он некогда выучил еще в институте.

Пристально глядя на епископа, он произнес:

— Mel in ore, verba lactis, fel in corde, fraus in factis.[54] Достаточно? — спросил с усмешкой.

— Вполне, — кивнул епископ.

Багровый румянец злобы уже сменился на его лице мертвенной белизной ненависти, и, уже отбросив всяческую осторожность, отец Альберт прошипел сквозь зубы:

— Я пойду на все, чтобы вернуть эти земли. Ты еще не знаешь, князь, всей мощи римского престола, который незримо возвышается за моей спиной. Сюда придут рыцари из Полонии, Германии, Франции, Англии, Италии, Кастилии.

— Стоит ли изгонять волка из овчарни с помощью медведя? — усмехнулся Константин. — Или тебе мало датского короля Вальдемара, который ныне наложил лапу на всех эстов?

— Я только хотел сказать, что никогда не смирюсь с этим захватом, — взял себя в руки епископ. — Тебе никогда не будет покоя на этих землях. Так что тебе гораздо выгоднее было бы просто уступить их мне. Разумеется, по праву победителя тебе надлежит дать выкуп. Изволь, я готов заплатить тысячу марок.

Константин только усмехнулся в ответ.

— Я имел в виду тысячу за каждый замок, — мгновенно поправился оживившийся отец Альберт, и было с чего, если дело дошло до торга, то можно считать, что он наполовину уже победил.

Однако улыбка на лице рязанского князя стала еще шире.

— Ну и, разумеется, еще пятьсот марок за земли. Всего у нас получается три тысячи. Это очень много, — вздохнул епископ, уверенный в том, что схизматик не устоит. — Но я добр и щедр…

— Когда деваться некуда, — перебил его Константин.

«Хотя, может, и правда продать их ему? Уж очень много денег понадобится в ближайшие годы, — мелькнуло у него в голове. — Тогда и Миньку на Урал гонять не надо. Да и найдет ли он еще это серебро с железом, а то, может, лишь проездит зря. А-а, ладно. Продам, — решил он. — Но уж и обдеру его как липку».

— Только за обиду, причиненную моим людям, и за сожженный град Великий Устюг булгары подарили мне десять тысяч рязанских гривен, — произнес он. — Я же тебе уступаю сразу два княжества.

— Ты хочешь больше? Скажи сколько? — раздраженно уточнил епископ.

— Пятьдесят тысяч за Кукейнос и столько же за Гернике. Еще по пятьдесят за земли. Всего — двести тысяч. Учитывая, сколько ты собрал с них даней за десять лет неправедного пользования и сколько еще соберешь, — получается совсем дешево. — Константин мило улыбнулся и предупредил: — В иное время ни за что бы не продал, но гривны позарез нужны, так что пользуйся случаем, святой отец.

От такой наглости у отца Альберта даже дыхание перехватило. Он еще немного поторговался, но, видя, что рязанец не намерен уступать, попытался зайти с другой стороны:

— Я мог бы взять все твои долги на себя. Тебе же нет разницы, кто будет платить, а мне было бы полегче с расчетами.

— У меня нет долгов, — лаконично ответил Константин. — Но мне предстоят большие расходы.

— Ты что-то собираешься купить? Назови, и я расплачусь нужными тебе товарами, — загорелся епископ, но его собеседник был неумолим: