31. В 1917 г. наша семья жила в Р. Нас, детей, воспитывала тогда мама с двумя бабушками. Папы с нами не было… Наш город… переходил из руки в руки… При грохоте пушек, беспрерывной стрельбе… весь наш дом трясся всем своим телом. По улицам то и дело можно было видеть огромные тяжеловесные грузовики, нагруженные солдатами в полном вооружении, с ружьями, пулеметами, различными бомбами. Кучки таких вооруженных солдат врывались в квартиры мирных жителей, грабя и отнимая все, что им попадалось на глаза. Эти люди не были похожи на обыкновенных людей. Они были до того разъярены, свирепы и жестоки, что никакое хищное животное не в состоянии сравниться с ними… Один раз, одна из таких диких шаек ворвалась к нам в квартиру. Мы с братом и сестрой разыгрывали в тот день маленькую пьеску. Но наши декорации еще не были убраны… При виде этих солдат мой брат побледнел и упал в обморок. Солдаты, увидя мальчика, подбежали к нему и схватили его. Один из них приставил к его виску (револьвер?) и готов был застрелить его. Но, слава Богу, он не выстрелил, и мой брат остался жив. Но большевики продолжали делать обыск и вошли в ту комнату, где у нас была сцена. Они порубили все декорации, состоявшие из простынь, и ушли ни с чем. Но бедный брат! Этот обыск так на него повлиял, что он заболел и поправился только через две недели. Большевики же, не найдя ничего в нашем доме, выйдя из дома, начали с противоположного тротуара обстреливать наш дом. И много тогда они испортили предметов, и много тогда пострадало людей. Но приближался только праздник Пасхи, о которой мы тогда не думали. Мы думали тогда только о сохранении жизни, что было очень мудрено… Мы встретили Пасху в подвале нашего дома… Что мы тогда переживали и чувствовали, я уже не помню.

32. Мы отступали с Деникинской армией. И вот тут я впервые увидела грубых жестоких людей, которые заботились только о себе и готовы были убить вас, если только им это было нужно.

33. Добровольцы ушли и через день вступили большевики. Наступила зима, тяжелая, трудная зима, которая подорвала здоровье многим из нашей семьи. Цены сразу вскочили. Брат каждый день ходил на базар продавать вещи. Мы не топили всю зиму. Дома сидели в шубах, освещение было керосиновые коптилки. У меня в гимназии был такой холод, что в середине урока все вставали и начинали бегать, чтобы согреться. Коченели руки, нельзя было писать. Обед наш состоял из пшенного кулеша без приправ и из пшенной каши также без приправ. К весне стало лучше. Начали переходить аравские (ARA) посылки.

34. Когда папа уехал на войну, мама продала всю обстановку, и мы жили в меблированных комнатах. Я помню, как я по вечерам старательно выводила ему письма, которые начинались словами: «Милый папочка! Я здорова. Как твое здоровье?» Папа писал нам письма очень часто, почти через день, но потом письма приходили все реже и реже и, наконец, совсем перестали приходить. Прошло 2 месяца, о папе не было ни слуху ни духу. Денег тоже он не присылал. Нам было не на что жить. Мама хорошо шила и стала брать заказы. Мама шила, не разгибая спины, часто работала и ночью. Все же, нам едва хватало на жизнь. Мы переехали на более дешевую квартиру к одной горбунье…

35. Я боялся и в то же время страшно хотел увидеть хоть раз уличную стычку. Наконец, я выбрал для наблюдательного пункта маленькое, снизу незаметное окно на чердаке. Я в течение недели проводил весь день на чердаке. Сначала я при виде стычек чувствовал только страх и любопытство. Раз я был свидетелем такой сцены. Наш дворник, несмотря на то что в этот день, перед нашим домом стрельба не прекращалась ни на минуту, вышел на улицу. Вдруг он упал; струйка крови текла по его лицу. Шальная пуля попала ему в голову. Тут к страху и любопытству присоединилось третье чувство - жалость. Я отошел от окна и в этот день больше не возвращался… На мой внутренний мир эта неделя сильно повлияла. Изменились взгляды, мнения…

36. Мне кажется (пишет девочка 15 лет), что жизнь моя разделяется на два периода. Об одном у меня на всю жизнь останется бесконечно светлое воспоминание, и я смело могу сказать, что раннее детство мое было золотое детство. Но с 1917 г. начинается новый период, который совершенно изменил ход моей жизни и, может быть, сильно отразился на развитии его характера.

Публикацию подготовила Мария Бахарева

Автобиографический очерк. Окончание

Вторая часть

ЮНОСТЬ. ГОДЫ СТАНОВЛЕНИЯ

Итак, перейду к описанию событий своей жизни в годы юности.

Ранней весной 1914 года Тифлис был взволнован появлением первых футуристов. В городе висели оригинальные пестрые афиши, возвещающие о выступлении поэтов-футуристов. Это были Владимир Маяковский, Давид Бурлюк и Василий Каменский.

Часто в двенадцать часов, для рекламы, футуристы, разодевшись в свои пестрые и яркие по краскам костюмы, торжественно совершали прогулку по главной улице города. Давид Бурлюк в тканом сюртуке малинового цвета с перламутровыми большими пуговицами и маленьким дамским лорнетом в правой руке. Владимир Маяковский в желтой кофте и красной феске на голове. На плечи накинут вуалевый розовый плащ, усеянный маленькими золотыми звездочками. И, наконец, Василий Каменский поверх штатского костюма надел черный бархатный плащ с серебряными позументами. Это была моя первая встреча с футуристами, причем сблизился я с Бурлюком. Он был мне ближе других как художник и как человек. В дальнейшем я с ним подружился, и многое пережил вместе. В 1917 году я принимал участие в выставке картин вместе с Д. Бурлюком, и в 1917 же году он меня познакомил с художником Лебланом, у которого была своя студия на Тверской улице. Леблан был по характеру своему милейший и добрейший человек, свободомыслящий по взглядам. Никого никогда из своих учеников не притеснял, не заставлял следовать обязательно его манере письма. Это-то и привлекало к нему в студию всех, кто бежал из Академии и из школы живописи, ваяния и зодчества, где царила старая рутина. Я тоже с удовольствием посещал студию Леблана, где каждый доказывал свою правоту и истинность своих взглядов на дальнейшие пути искусства. Тут были и реалисты, и футуристы, и кубисты, и супрематисты. И все сходились одной семьей под крылышком Леблана. А он говорил, и правильно говорил: «Трактуйте природу, как хотите, лишь бы было грамотно». Позже я с ним встречался много раз в Союзе работников искусства, членом которого состояли он и я. Обычно, описывая свою жизнь, больше погружаются во внешние события. Конечно, обойти совсем внешнюю сторону жизни нельзя, она должна присутствовать, как вехи, указывающие путь и направляющие душу от события к событию, от одного душевного переживания к другому. Но основным должно быть становление и рост души и духа.

Итак, 17 год - зима и весна в Москве. Голод. Одна восьмушка жмыха или, в лучшем случае, одна восьмушка ржаного хлеба с соломой на день.

В столовых мутная вода из картофельной шелухи и селедочных головок - это суп по специальному талону. Несмотря на это жизнь продолжала кипеть и бурлить. Искание новых форм, новых откровений в искусстве как протест против передвижников и реалистов. В театре появляются Таиров и Мейерхольд, в живописи Лентулов, Татлин и Д. Бурлюк, в поэзии Хлебников и Маяковский, и как всегда тут же примазывается сотня бездарных творцов, как бухгалтер Ал. Крученых, Гольдшмидт и т. д. Я не буду останавливаться на подробном описании всех этих многочисленных встреч и знакомств с художниками, поэтами и актерами. Тем более что многих из них уже описывали в своих воспоминаниях и Чуковский, и Андрей Белый, и Д. Бурлюк. И всегда не договаривали до конца, не вскрывали подлинное лицо данного человека, особенно если человек обрел в мире сем славу. Существует такое мнение: «О покойниках плохо не говорят», а если он действительно был плохим человеком, значит, нужно лгать? И люди умалчивают или лгут, боясь правды. А только правда облагораживает человека и помогает ему исправиться и найти верный путь и в жизни, и после смерти. Как бывает больно и в то же самое время как бывает важно и дорого услышать правду. Мы все становились лучше, если бы слушали всегда и везде правду, сказанную о нас, а всякая ложь только затуманивает сознание, порождая себялюбие и эгоизм, гордость и душевную узость. Пища Люцифера.