Прошел весь 1-й Капотнинский проезд, свернул на Проектируемый проезд с не помню каким четырехзначным номером. Я искал глазами ужасы, свинцовые мерзости капотнинской жизни, которые оправдывали низкий, ниже некуда, статус этого района, и не находил их. Ни запаха вредных выбросов, ни разрухи и убожества, ни гопнических компаний - ничего. Разве что сильно шумит МКАД, равномерный такой гул стоит. Это, конечно, плохо, да. С другой стороны, к Кольцевой дороге примыкают десятки районов, и это не отражается столь фатально на их статусе.

Проектируемым проездом Капотня, собственно, заканчивается. Проезд совсем пустой, кругом никого. Между проездом и Кольцевой дорогой - некое подобие парка, состоящее из маленьких, худосочных деревьев, наверное, недавно посадили. Снег, холодно. Окна длинных двенадцатиэтажек светятся уютным желтым светом.

Прошел мимо конечной остановки автобусов, мимо гаражей, свернул на еле заметную тропинку, потом тропинка закончилась. Темнота, тишина, край света. Слева сияющая лента Кольцевой дороги, а впереди, за сплошной снежной пеленой, угадывается присутствие реки. Москва-река тут совсем рядом, собственно, Капотня возникла на ее берегу, это было рыбацкое село, известное аж с XIV века. Должно быть, головокружительные виды открываются с верхних этажей соседних домов.

Отхлебнул из фляжки и пошел к автобусной остановке. Дико замерз. Пора домой.

Я, конечно, мало что видел в Капотне, не жил там и не знаю всех глубин и закоулков капотнинского бытия. Тем не менее, могу предположить, что своей дурной славы этот район не заслужил. Его объективные минусы (плохая экология и значительная удаленность от метро) присущи очень многим московским районам. Присутствует один, но объективный плюс - близость реки, это ведь всегда приятно, когда рядом с домом течет довольно большая, красивая река. Не совсем понятно, чем так уж радикально лучше Марьино или Братеево. Окна огромного количества домов в этих районах выходят непосредственно на капотнинский нефтеперерабатывающий завод (кстати, из самой Капотни завод не виден, разве что с верхних этажей). К тому же Марьино, будем называть вещи своими именами, построено в буквальном смысле на говне - на бывших полях аэрации. То есть экология в этих районах ничем не лучше, чем в Капотне. Но репутация - несопоставима. Квартиры в Марьино с видом на нефтеперерабатывающий завод раскупаются, как горячие пирожки (вернее, раскупались до кризиса, будь он неладен), а в Капотне рынок недвижимости как таковой практически отсутствует.

Может, в названии дело? Капотня… Действительно, не особо благозвучное название. Считается, что оно возникло из-за того, что еще в старину местные жители коптили выловленную в Москве-реке рыбу. А сейчас поддает копоти нефтеперерабатывающий завод. С другой стороны, Зюзино или Мазилово ничуть не благозвучнее.

Думаю, Капотне просто не повезло. Так и у людей бывает - хорошего человека из-за одного случайного или вовсе выдуманного поступка считают подлецом, умного, допустившего нелепое высказывание, объявляют дураком. Репутация прилипла к человеку, и уже ничего с этим не поделаешь. С Капотней - та же история. Нефтеперерабатывающий завод - это такое несмываемое капотнинское клеймо, печать градостроительного проклятия. Думаю, даже если нефтезавод из Капотни уберут куда-нибудь подальше, а ее саму застроят новыми разноцветными домами, как в Марьино, в ее репутации мало что изменится. Чтобы репутация района изменилась, нужно что-то уж совсем радикальное, например, проведение линии метро или переселение сюда звезд политики и бизнеса. Ни то, ни другое Капотне не грозит. Вот такой печальный случай. Не повезло Капотне, не повезло. Неплохой район, просто невезучий.

Я ехал в автобусе мимо уютно светящихся капотнинских окон, мимо остановки «Продмаг» (наверное, еще в шестидесятых годах так назвали), мимо церкви и стадиона и думал: согласился бы я здесь жить, если был бы выбор между Капотней и любым другим районом Москвы? Конечно же, нет. Даже подумать об этом страшно. Нет, нет, все, что угодно, только не Капотня. Все-таки репутация - страшная сила.

Потерявшийся в России

Я помню всех своих учителей: школьных, университетских, помню частных репетиторов. Разве забудешь первую учительницу сталинской женской школы? Я ее обожала. По субботам, после уроков Антонина Ивановна проводила «классный час», рассказывала первоклассницам про врагов народа, про иностранных шпионов, проникших в страну и еще не разоблаченных, про товарища Сталина, который почти не спит: думает, что сделать, чтобы наша родина была еще краше. Сталин беспокоится о каждой девочке, о каждом мальчике и часто спрашивает своих помощников: «Как там у школьников с успеваемостью? А с дисциплиной? Не нужна ли помощь?» Счастливое, неповторимое детство, всегда в моей памяти залитое солнечным светом.

Когда я поступила в университет, тирана уже семь лет как не было в живых. Моему поколению повезло: молодая жизнь совпала с хрущевской оттепелью. Не могу понять, радуются ли нынешние студенты так, как мы в свое время, возможности учиться в ЛГУ. И чему они вообще радуются? Когда ненавистную историю КПСС плюс истмат, диамат и экономику социализма, наконец, отменили, студенты бросали неподъемные учебники в Неву с Дворцового моста и улюлюкали, а либеральные профессора, проходя мимо, сдержанно улыбались. Сейчас я вижу их, молодых, каждый день на своих лекциях: у них нет иллюзий, у них собственные машины, они не хотят напрягаться, прогуливают половину занятий. Они, в общем, славные: не ябедничают, не завидуют друг другу, ничего не боятся.

Но до этого надо было еще дожить.

Моим первым преподавателем на филфаке был швед Андрей Антонович Нильсон. В начале тридцатых он приехал в СССР строить социализм. Дома остались родители, два брата, три сестры, связь с ними оборвалась навеки. Там, в Швеции, он жил в провинции, работал шофером, вступил в компартию. Когда я начала изучать шведский, ему было уже за шестьдесят. Старый коммунист. Аккуратный, седовласый, всегда носивший один и тот же костюм, плохо говоривший по-русски. У него не было не только высшего, но и среднего образования. Он ничему не смог нас научить, нас научили языку другие преподаватели, которые отродясь за границей не бывали и умерли, так и не побывав. Не знаю, как наш Андрей Антонович пережил тридцатые годы, но тюрьмы избежал. Правда, был на всю жизнь сильно напуган, и мы, студенты, это чувствовали. Он был очень осторожен, вне занятий говорил с нами только о погоде. Иногда в Доме дружбы устраивали вечера, где можно было поговорить с носителями языка, увидеть живого иностранца. Андрея Антоновича тоже приглашали, но он всегда отказывался: прошел суровую школу. На заседаниях кафедры Андрей Антонович не выступал, сидел тихо, внимательно слушал, голосовал вместе со всеми, единогласно. На день рождения секретарь кафедры вручала ему три гвоздики и открытку.

Он был единственный иностранец, работавший на факультете с послевоенных лет до начала восьмидесятых, до выхода на пенсию. Из кафедральных архивов я знаю, что до войны у нас работали и Ингеборг Хенриковна, и Гудрун Теодоровна и Ульрика Карловна. Никто уже не помнит, каким ветром занесло к нам этих женщин с экзотическими именами, но участь их была предрешена: сгинули в ссылках и лагерях.

Старик Нильсон шуток не понимал, а злые студенты часто его разыгрывали, обманывали.

- Андрей Антонович, вы сегодня «Правду» читали?

- После занятий я пойду побывать в партбюро и почитать.

- Там опубликовано постановление правительства: экзамены и зачеты отменяются, всех студентов отправляют на практику заграницу.

Швед умолкает, он не знает, врут студенты или нет. На всякий случай велит достать тетради и писать сочинение «СССР - оплот мира и социализма». Эти сочинения у меня хранятся до сих пор. «Залп „Авроры“ - начало новой эры», «Ленинград - колыбель революции», «Конец колониализма в Африке». У нас на курсе была девушка, чья мама работала в ресторане гостиницы «Европа». Орган шведских коммунистов, газета «Новый день» в единственном экземпляре поступала в гостиницу, и мама добывала для нас это бесценное издание, а мы перекатывали оттуда и получали зачеты.