Ко Дню Победы на факультете вывешивали фотографии фронтовиков, там был и наш швед, майор Нильсон. Говорили, что во время войны он занимался контрпропагандой, призывал неприятеля сдаваться. Интересно бы узнать, сдался ли хоть один враг после контрпропаганды Андрея Антоновича. Я видела, что коллеги относились к преподавателю Нильсону снисходительно: шведский шофер на нашей престижной кафедре… Никто его не обижал, но никто с ним и не дружил. Швед ни разу в жизни не опоздал на работу, не пропустил партсобрания. Товарищи по партии тоже были к старику глубоко равнодушны, а некоторые осторожничали: как-никак иностранец, черт его знает.

Сейчас я понимаю, что в то время, как Андрей Антонович в своих ботинках с заплатками, с портфелем, который пора было выбросить десять лет назад, одиноко брел по темным университетским коридорам, его родина переживала расцвет. В шестидесятые годы Швеция стала богатейшей страной в мире, страной всеобщего социального обеспечения, недаром ее назвали «Дом для народа».

У нашего учителя была жена, медсестра районной поликлиники, и четверо детей. Я была у старика дома только один раз, в начале девяностых: принесла подарок от профкома на Девятое мая. Андрей Антонович сломал шейку бедра, из дома не выходил и больше уже никогда не вышел. У него была маленькая трехкомнатная квартира на окраине, из тех, где «большая» комната - двенадцать метров. Дочки были незамужние и ютились тут же. Андрей Антонович жил бедно, очень бедно. Пустая комната, на стене - радиоточка, обтрепанный диван, колченогий стул, на табуретке - треснутые очки, дужки обмотаны изолентой. Жена стояла у изголовья его кровати и недобро смотрела на меня, а сам старик виновато улыбался. Я не знала, о чем говорить. Стала рассказывать, как идут дела на кафедре, кто защитился, кто женился, у кого родились дети и внуки. Что-то останавливало меня, я не решилась сообщить старику, что с тех пор, как он ушел на пенсию, изменилось все, чему он отдал жизнь. Там, где было партбюро, открыли факультетский косметический салон, вместо статуи Ленина - огромный двуглавый орел, одна голова смотрит на книжную лавку, другая - на суши-бар. Во дворе филфака, где полвека стояли лужи с нечистотами, разбит сквер, уставленный скульптурами Ахматовой, Мандельштама, Бродского, Масарика. А недавно под колокольный звон открыли скульптурный горельеф: «Вход в Иерусалим», «Омовение ног», «Иисус перед Пилатом». И главное - все преподаватели и студенты непрерывно ездят за рубеж, в вашу, Андрей Антонович, Швецию. Молодежь слова такого - выездная комиссия - не понимает, никому и в голову не приходит сбежать заграницу.

Мой первый университетский учитель лежал на белоснежных простынях. Жизнь его подходила к концу.

О чем он думал? Ради чего давным-давно оставил отца с матерью? Кто знает, что он пережил, сколько раз был на краю гибели. Социализм, который он мечтал построить на одной шестой части суши, построили там, на другом берегу Балтийского моря, в его отсутствие. Ни один товарищ по партии не помог ему, даже не навестил. Да и мы, беспартийные коллеги и бывшие ученики, тоже ничем не лучше. Увлеченные новыми, невиданными прежде возможностями и свободами, мы спешили жить, ведь времени осталось так мало.

О, вещный мир!

«Я был бы абсолютно счастлив, если бы у меня были сапоги Prada, такие, как у тебя», - произнес Максим. В очередной раз мое нарождавшееся чувство было разрушено, попрано сапогом в буквальном смысле слова. «Ты счастливчик, - говорит мне однокурсница. - Объездил весь мир. Живешь на Тверской. Одеваешься в Третьяковском. Дачи вон покупаешь». «Господи! Машина есть, квартира есть, дача есть. Чего тебе еще от жизни надо? Чем ты все недоволен?» - это уже милые коллеги. Некоторые добавляют, что есть еще и «имя» - уж это менее всего меня заботит.

Я не помню - и может быть, не знал, не имел возможности узнать, - в какой момент счастье и удача, без которой, ясный Павлик, счастья не видать как собственных ушей, стали вдруг ассоциироваться с предметами материального мира. Люди, заставшие советский строй не с боку припека, как я, а плотно, сердцем и душой, рассказывают, будто тогда было как-то по-другому. Мои личные наблюдения это не подтверждают. Кажется, что даже наоборот: в понятие счастья тогда входили какие-то совсем уж абсурдные предметы типа видеомагнитофона, импортной краски для волос и едва ли не сапог ЦЕБО - тогдашнего, как я понимаю, аналога «дьявольской» марки, столь полюбившейся новому поколению интеллигентных хастлеров. Нет ничего печальнее вынужденного воздержания. Добродетель от нищеты весьма недолговечна.

Я и сам, чего уж греха таить, еще восемь лет тому назад потряс одну редакцию, сильно, как мне думалось, недоплачивавшую, заявив, буквально, что «Счастье начинается от тысячи двухсот „грязными“»! Тысяча двести, и даже чистыми, - давно пройденный этап. А счастья все нет, нет и нет.

Тем с большим удивлением я обнаруживаю, что есть люди, которым я кажусь преуспевающим работником, почти дельцом от журналистики, довольным потребителем гламурного коктейля из Миуччии Прады, Ксении Собчак и балерины Светланы Захаровой. Я помню ужас, отразившийся в глазах одной моей светской знакомой, когда она увидела, что я сажусь в машину - о! трепещите - в машину с правым рулем. Ибо основное светское правило гласит: если ты неудачник, а только отъявленные неудачники могут позволить себе такое ужасное фо па, как собранный в Японии автомобиль, изволь сделать так, чтобы об этом знали только ты и твои близкие. Для всех прочих участников движения такое знание оскорбительно. Светский неудачник будет исступленно твердить: ему плевать, что там бормочет княгиня Марья Алексевна, - и все-таки сделает все для того, чтобы поточнее разузнать, что же она такого набормотала. Ложь - естественное и самое надежное пристанище неудачника.

Я еще и поэтому с замиранием сердца жду каждый новый номер журнала «Татлер». Глянцевый кирпич дает столько пищи для размышлений, что даже и лакшери-уикэнда не всегда хватает, чтобы все переварить. Светская хроника у нас была и раньше, но «Татлер» состоит из нее целиком - это как если бы нужно было приготовить светскую жизнь для полета в космос, запихнув в тюбик все ценное, полезное, бесценное и бесполезное, что в ней есть. Людей, появляющихся на страницах журнала, роднит одно - история успеха. Они все считаются друг у друга людьми удачливыми, предприимчивыми в хорошем смысле слова, невероятно обходительными и бесконечно милыми. Это ведь только неудачники бывают сердитыми, занудными и больными. Людям состоявшимся чужды глупые и смешные слабости низшей расы.

Объективные наблюдения за описываемой журналом в превосходных выражениях жизнедеятельностью дают иной результат. Минус на минус, плюс на плюс, и получается, что подлинная удача, выпавшая на долю персонажей светской хроники, - то действительно неотменяемое обстоятельство, что мужчины, содержащие всех этих крокодилиц с пухлыми губами и сиськами-шарами, родились, как Маша Распутина, в Сибири, вкус их формировался в условиях максимально приближенных к нулевым, единственным доступным источником для формирования представлений о женской красоте был плакат на стекле кабины водителя рейсового автобуса, доставлявшего будущего плейбоя с картошки в Голожоповке к месту постоянного жительства (остановка «Элементный завод»).

Я с невероятной радостью обнаружил, что эту мою нехитрую мысль разделяет еще один считающийся невероятно успешным господин, являющийся я бы сказал завсегдатаем «татлеровских» страниц. «Пойми, это у нее завтрак», - сказал он, кивая на некую светскую девушку в «Симачев-баре». Был час ночи. И мы продолжили тему. И пришли вот к чему. Западное общество, которое в целом не вызывает в нас сочувствия, устроено, в общем, справедливее, поскольку в нем, парадоксальным образом, «тот, кто работает, тот и ест». Мы оглянулись вокруг. Дело было ближе к трем ночи. «Симачев» был забит до предела. Совершенно очевидно, что все эти люди, без устали заказывавшие сигары и шампанское, совершенно не собирались наутро на работу - ни на физическую, ни на умственную. История их успеха куется без главной составляющей - труда.