Поскольку каждый народ по возможности создает свое христианство и свою Церковь, то и евреи, те из них, кто принял христианство, по мысли автора, должны такую Церковь создать, точнее — воссоздать: “Мне же надлежит искать на этой земле (на земле Израиля. — С. Б. ), в среде народа, к которому я принадлежу, Христа-иудея…” — говорит Штайн.
Тема деликатная — не столько для христиан, сколько для самих евреев: “<...> по глубокой убежденности евреев, произошедшая Катастрофа созрела в недрах христианской цивилизации и выполнена руками христиан. <…> двухтысячелетнее официальное христианство хотя и руководствовалось заветами христианской любви, но несло в себе неистребимую ненависть к евреям”. Евреи стали первой жертвой крестоносцев, их обвиняли в ритуальных убийствах и распространении чумы, евреев убивали немецкие протестанты, польские католики и православные украинцы. За столетия гонений скопился бесконечно длинный перечень обид, мартиролог жертв, список преступников. Христиане убивали евреев, но возможно ли обвинять в этом грехе всю цивилизацию и саму Церковь? Применим ли тут принцип коллективной ответственности? Принцип, кстати, ветхозаветный. Должен ли прихожанин католического храма отвечать за сожжение на костре маранов, заподозренных в том, что приняли христианство неискренне? Виновен ли православный богомолец, прибывший в Киево-Печерскую лавру поклониться святым мощам, скажем, в Проскуровском погроме или, тем более, в зверствах Богдана Хмельницкого? Впрочем, тема эта слишком тяжела, и сил моих не хватит, чтобы приподнять хоть краешек ее.
Вернемся к Штайну. У него здесь сомнений как раз нет: “Церковь виновата перед евреями! В городе Эмске нас расстреливали на площади между двумя храмами — католическим и православным! Церковь изгнала и прокляла евреев и заплатила за это всеми последующими разделениями, всеми схизмами. И эти разделения покрывают Церковь позором до сегодняшнего дня”. В этой речи больше еврейского (не иудейского, то есть не религиозного, а именно еврейского, национального), нежели христианского. Церковь — коллективный преступник, евреи — коллективная жертва. Воспользовавшись случаем, Штайн не преминет изложить свои взгляды самому Иоанну Павлу II, и тот признает их правоту. Но сам Штайн от христианства не отказывается, хотя для соотечественников его вера одиозна. В Израиле Штайна даже официально не признают евреем, так как переход из иудейского вероисповедания в другое, в силу созданного Даниэлем юридического прецедента, стал рассматриваться как утрата национальной принадлежности.
О религиозных воззрениях Даниэля Штайна мы узнаём из текста сочиненной им самим литургии, из бесед с его ученицей Хильдой, из доносов настоятеля католического монастыря и православного священника-еврея. Воззрения и в самом деле, мягко говоря, не ортодоксальны. Штайн отвергает центральные догматы, принятые на Вселенских соборах. Поскольку ведущую роль на этих соборах играли греки, то сами догматы, и даже образная система и категориальный аппарат, которыми пользовались участники Соборов, были сугубо греческими, а значит — чуждыми еврею: “Христианство, которое существует в наши дни, это христианство греческое”, “Я не могу читать Кредо из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят о Троице! <…> их интересуют философские построения, а не Единый Бог, и потому, что они были политеисты! <…> высокомудрой болтовней (о Троице. — С. Б. ) непостижимость Творца ставится под сомнение! <...> Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают!” Штайн по-своему прав, хотя в нем, опять же, говорит не священник, а еврей. Греческая Церковь для Штайна не просто “другая”, она моложе, а следовательно — ниже еврейской, это в лучшем случае “дочерняя церковь”, “церковь язычников”, некогда заместившая собой “материнскую церковь”, собственно иудеохристианство — раннюю — Иерусалимскую общину. Хуже того, “греческая”, “византийская” Церковь исказила первоначальную сущность христианства. Штайн отрицает догмат о Троице, высмеивает как язычество догмат о непорочном зачатии (“Сколько же невинных душ уверено, что Мириам понесла от этой птички! Для меня это то же самое, что золотой дождь или могучий орел <...>”).
Иисус Христос для Штайна — “равви из Назарета”, “галилейский раввин”. Штайн не упускает случая напомнить, что месса на иврите — это месса на языке Христа (который, кстати, говорил и проповедовал на арамейском), что Христос по плоти не абстрактный человек, а именно еврей. Литургия Даниэля Штайна представляется мне одним из лучших эпизодов книги. Идея еврейского христианства, еврейский этно-религиозный национализм выражены здесь честно и прямо:
“ДАНИЭЛЬ. Благословен Ты, Господи, милостивый и милосердный, освобождающий и спасающий, избавивший нас от рабства египетского и ныне собравший сынов Израиля через две тысячи лет после их рассеяния. <…>
ВСЕ. Да будет благословен Господь, Бог наш, Бог Израиля!”
Штайн попытался вернуться почти на две тысячи лет назад, во времена апостолов, в эпоху того самого иудеохристианства, когда новая религия еще не вполне отделилась от иудаизма. Время составления Евангелий, постепенного расширения христианской общины — это, по словам героя, разделяемым рядом библеистов, борьбы “линий Петра (иудейской) и Павла (вселенской)”. Торжество апостола Павла, успех его проповеди у язычников, включение их в состав христианских общин обозначает начало конца иудеохристианства, отвергнутого иудаизмом и все менее отвечавшего духовным запросам христианских неофитов (из вчерашних язычников, то есть неиудеев). Евреям путь ко Христу не был закрыт, но поскольку христианство решительно порвало с иудаизмом, а последний оставался важнейшим признаком национальной идентификации евреев, то крещение едва ли не с этих пор стало рассматриваться как отречение от своего народа. Выкресты и их потомки теряли свое “еврейство”.
Штайн попытался создать такое христианство, что могло бы стать “своим” для еврея. При этом от христианства, в сущности, осталось не так много. Евреи здесь если и не избранный народ, то по крайней мере нечто вроде “старшего брата”. Национализм, даже когда он не агрессивен, лишен ксенофобии, все-таки невозможен без некоторого чувства национальной исключительности, а в нашем случае он содержит и мессианскую идею.
Миссия еврейского народа, по мнению Штайна, не окончена. Он верит, что его еврейская христианская община может стать ни много ни мало посредником между иудаизмом, христианством и исламом, что она будет способствовать их диалогу. Идея, достойная Дон Кихота. Иудеохристианство Даниэля Штайна равно одиозно для всех трех религий. Его община — кучка маргиналов, люди, волей случая оказавшиеся в Израиле и не нашедшие себе места ни в одном из вероисповеданий. Доброта, великодушие, бескорыстие, нестяжательство, христианская любовь Даниэля Штайна привлекают к нему евреев, немцев, арабов, русских, поляков — всех, кто нуждается в помощи. Не возрожденное из пыли веков иудеохристианство становится посредником между людьми разных наций и разных конфессий, а сам Даниэль Штайн. С тем же успехом он мог бы быть ортодоксальным иудеем, православным, маронитом. Не так важно, во что человек верит, важно, как он себя ведет, утверждает Улицкая. Прекрасно, но эта идея вовсе не становится основой для экуменизма. Слияние церквей невозможно, поскольку невозможно слияние народов. С каждым народом “Бог говорит на его языке”, а переводчиком между евреями и русскими, греками и литовцами может стать только праведник, подобный Даниэлю Штайну. Но и он останется только переводчиком, ему не под силу преодолеть национальные различия, да он сам, не желая противиться ни Божественному замыслу, ни собственной природе, к этому не стремится.
Мир погибнет без праведников, но не в силах праведника изменить человеческую природу. Одна еврейская девушка написала Федору Михайловичу Достоевскому про удивительного врача — немца, христианина, который много лет бесплатно лечил жителей бедного еврейского местечка. Когда тот умер, едва ли не все население местечка шло за гробом. И что же? Изменил он мир? Помог преодолеть пропасть между евреями и немцами? Тонкой ниточкой праведник соединяет людей, принадлежащих к разным нациям, но с его смертью ниточка обрывается. Интернациональная община Даниэля Штайна распалась сразу после его смерти, иудеохристианская “церковь Иакова” оказалась всего лишь прекрасной утопией.
