В самом деле, он стал часто говорить спасибо неодушевленным вещам: удачно закрытому и некапающему крану на кухне, оказавшемуся как раз под рукой переносному телефону, пледу, ловко и уютно укрывшему его с одной попытки.

Это, по-видимому, появилось с тех пор, когда он был в реанимации и сутками испытывал мучения от постоянных болей, терпел неподвижность в диализной палате или, с парой игл в венах, у себя в реанимации, когда часами капали растворы. Это появилось с тех пор, когда бывший друг-врач выкинул его из отделения (по распоряжению начальства, естессно) как бесперспективного больного подыхать где угодно, только не у него.

Слава богу, обезумевшая жена подняла матерых ребят, друзей по бизнесу, и он оказался в нужном месте. Правда, поздновато. Эти ожидания, несбывающиеся надежды, видимое разрушение когда-то мощного организма сломали его, сделали кротким и не способным хоть к какому-то виду борьбы или соперничества. Он замкнулся. Запретил звонить. Круг лиц, которые его могли видеть, составлял шесть человек. Дочери, жена, мать, теща. Правда, перед тем как он понял, что реально должен умереть, он составил списки людей, перед которыми был виноват, и самых близких друзей.

Они приехали каждый в свое время. Каждого он поблагодарил и у каждого попросил прощения. Кто не мог приехать, тех достал по телефону. Это принесло облегчение. В то же время гордыня, присущая ему от рождения, куда-то делась, сбежала, как старая крыса.

Тогда-то он и почувствовал вот это необычное сверхсмирение и способность благодарить все и за все. Небо — за то, что оно не хмурое, еду, которая поддерживала его силы, лекарства, которые снимали боль. Он говорил автоматически спасибо шприцу, когда удавалось без пузырьков набрать анальгетик.

Когда приходилось говорить спасибо людям, сразу хотелось плакать. Потому что он уже не представлял деньгонесущей единицы и был нормальным инвалидом первой группы с пенсией три тыщи рублей. Конечно, он был не полный идиот и сохранил какие-то системы, приносящие деньги почти автоматически. Но отсутствие возможности самостоятельно вырывать у жизни куски мяса уже не бесило, а обессиливало. И когда жена наливала ему суп, он мог заплакать. И плакал иногда.

Куда-то пропала зависть, откуда-то появилось равнодушие к вещам. Обозначилась манера говорить с людьми напрямую, без лжи и изворотливости. Это было очень легко делать. Какая-то свобода наступила.

А считать эти странные “спасибо” каким-то видом психоза или невроза он и не думал. Он вообще не обращал на это внимания. Просто говорил спасибо, и все.

Надо уйти

Прозаические тексты начинаются с тяжелой истерики. Со слезами, соплями, ползанием по кровати или по полу. Она возникает из-за постоянных болей в животе. Боли средней силы, но длятся сутками. Мне нельзя принимать обезболивающие — накроется единственная почка. А там — программный гемодиализ и — крышка. Так что получаются клещи. Обезболивающие приходится-таки принимать. Но понимание надвигающегося ужаса приводит к потере разума и возможности как-то держать себя. Тяжелые больные вообще существа среднего пола. Тетки могут держаться как мужики. Мужики могут впадать в истерики, терять лицо, так сказать.

Приступы отчаяния заканчиваются либо сами собой, либо при чтении религиозных текстов, например “Канон молебный ко Пресвятой Богородице”. Монотонная, плохо понимаемая кириллица заставляет уйти в сторону, спрятаться. Да и никто, собственно, не отменял чудодейственности православных молитв.

Этот выплеск ужаса приводит к заводу какого-то механизма сопротивления. Я пытаюсь делать физические упражнения. Даже купил пятикилограммовые гантели. Отжимаюсь от пола, приседаю, делаю корявые растяжки, что мне категорически запрещено. Да мало ли что мне запрещено… Эти спортивные судороги заканчиваются ухудшением самочувствия, усилением болей, появлением дикой слабости. В этот момент и принимаешь запрещенные препараты. Пробовал наркотики — они отстраняют от боли, но не снимают ее. Это я испытал еще после операции по удалению почки. Боли были страшные — почку во время операции просто выдирали из окружающих тканей и накосорезили бог знает что. Поэтому кровило и болело отчаянно. Мне кололи промедол, но он, кроме одурения и диких глюков, ничего не давал. Остановились на обычных мощных обезболивающих, которые вкачивали чудовищными дозами, и посадили оставшуюся почку. Но речь о текстах, а не о наркотиках. Речь о жизни.

Я сразу понял, что люди в моем состоянии — слабые, капризные, невменяемые подчас, бесполезные для любого рода деятельности — это обуза. Обуза для всех: семьи, бывших знакомых, оставшихся поблизости друзьей. Тяжело и фатально больные, они не в состоянии даже делать работу по дому: сегодня попытался пыль протереть с горизонтальных поверхностей — свалился. Писание или писательские судороги тоже никому не нужны. Так, развлекают прохожих на сайте. Короче, круг замкнулся. Надо искать возможность уйти. А как? Куда? Суицид в расчет не берется — дерьмо это. В больницу спрятаться не получится, онкобольные никому не нужны — портят статистику. К маме переехать — ее мучить. И так уже бьется из последних сил. Не знаю. Надо просто замолчать, исчезнуть из поля зрения, из сознания окружающих людей, которых ты убиваешь своим несчастьем. Для этого есть телевизор, компьютер, дальние комнаты, молчание, угол во дворе за густым деревом. Зимой, правда, тяжело будет делать это. Зимой люди стремятся ближе друг к другу, как птицы, чтобы не умереть от холода и голода. Но до зимы еще дожить надо… Надо уйти. Ресурс сострадания исчерпан. Говорят, что он неисчерпаем, — врут. Кончается все. Кончается жалость. Кончается сострадание. Кончается любовь. Кончается жизнь. Надо уйти.

Джип

Даже в лучшие, в финансовом смысле, времена я смотрел на эти суперигрушки как на нечто недоступное, дорогое и ненужное. Я говорю о машинках в “Детском мире”, которые стоят под двести долларов. Цветные, большеколесные, с настоящей подвеской и радиоуправляемым рулем. Купить хотелось, конечно. Сильно. Сказывалась недоигранность с настоящими игрушками в коммунистическом “всегда”. Но я не покупал. Все откладывал на потом. Дорого и не нужно. Да и смешно.

В урологической больнице, где я провалялся два месяца и, усилиями врачей, чуть не сдох, жене сказали, что я не протяну до Нового года. Протянул, блин. Другие, более профессиональные (совестливые) врачи вытащили меня, полуживого. Как-то залепили. Что-то сделали правильно. И я выписался сразу после праздников. Еле живой, конечно. С очумевшей башкой, обессиленный, но живой.

Уже тогда был ясен мой основной диагноз. Но он как-то не воспринимался отчетливо. Так, некий очередной страх. И фиг с ним.

Шестнадцатого января у меня должен был наступить день рождения. Жена, измученная, почти изможденная, но не потерявшая силы жизни, спросила меня о подарке. И тут я вспомнил про игрушечный джип. На огромных колесах, с полным приводом, радиоуправляемый. И не на каких-то там батарейках, а на мощном аккумуляторе.

Я и брякнул: купи мне джип. Игрушечный, конечно.

Понятно, что это было пародией на прошлую жизнь, когда покупки больших автомобилей не сопрягались с какими-то видимыми трудностями. Так, само собой происходило.

А здесь было другое. Просто я понял, что могу не успеть. Не успеть лениво выбрать красивую игрушку для сорокалетнего дяди, который не наигрался ими в детстве (их просто не было тогда). Погонять ее по дому, по саду, давя тещины цветы и помидоры всякие. А еще лучше, напившись пива, до одурения заставлять пластмассового монстра одолевать бордюры и завалы строительного мусора во дворе. Во, кайф.

Жена назначила день покупки, поехали. Двести долларов уже были тяжелее, чем обычно. Потом я выяснил, что денег не было вовсе. Жена как-то заняла-перезаняла, и нужная сумма оказалась в кармане.