Зато Наталья чувствовала себя в своей стихии — о такой свадьбе девочки мечтают в раннем детстве, когда изображают невест в виде принцесс. Что ж, одна девичью мечту осуществила. Имеет право.

Хотя бы и после шести лет жизни с Гуровым.

Когда таинство закончилось, гостей выгнали на пекло, так как первыми молодых должны поздравлять родители.

Все набрали в руки розовые лепестки. Когда Илья и Наташа вышли, все стали ликовать и кидать в них розовыми лепестками, выстроились в очередь, чтобы подарить цветы. Образовалась веселая, гомонящая куча-мала. Сновали фотографы (два) и видеооператоры (два).

Я поздравил молодых едва ли не самым последним. Не знал, что сказать, да и понимал, что им сейчас не до слов, дотянуть бы до финала, но ребята держались мужественно и органично, всех одаривали улыбками и уместными репликами. Я подошел и сказал, что рад их поддержать, что после такой вампуки все у них должно сложиться очень серьезно — ну как у взрослых.

Тут подскочила суетливая распорядительница с белыми коробками, из них извлекли голубей. Родители взяли по птице, Наталья с Ильей. Значит, всего шесть белых обувных коробок. Птички улетели, а распорядительница начала отпинывать в сторону коробки, валявшиеся возле дверей кареты.

Под приветственные крики венчанные сели в карету и отчалили к Екатерининскому дворцу. Вечером, уже в неофициальной обстановке, новоиспеченный муж Илья Евгеньевич Гуров поведал мне, что путешествие в карете оказалось для него самым трудным испытанием свадебного марафона.

Оказывается, изящная и изысканно оформленная снаружи карета совершенно не оборудована внутри. Заказывали по Интернету и не смогли заглянуть в недра. Поэтому, несмотря на первоначальный план организаторов (Гуровы едут в карете до самой Камероновой галереи), обвенчанные вылезли из возка за ближайшим поворотом и пересели в иномарку. Будем думать, в бронированный джип. А мы сели в “мерседес”, за которым потянулась кавалькада черных авто с гостями.

Когда отец первый раз привез меня в Питер, мы, разумеется, объехали с ним и пригороды тоже. Больше всех (таинственностью и замком, построенным из прессованной земли) меня волновала Гатчина. Как-то так получилось, что про нее, в отличие от Петергофа и даже Ломоносова, совершенно не было никакой литературы. Я даже пытался взять своих родителей на слаббо, мол, не найти вам ни одного путеводителя (город вне туристического охвата), еще не зная, что на день рождения меня уже ждет книжка с историей Гатчины. Родители вмастили мне с ней как никогда.

Кроме того, в Гатчине у нас нашлись дальние родственники со стороны мамы. У них и остановились. Старая семейная пара и их глухонемой сын, который мгновенно завоевал мое сердце, подарив мне пластинку жевательной резинки. С этим парнем мы обошли всю Гатчину (в большом дворце еще стояли токарные станки), а потом поехали в Петродворец. Долго ходили по парку и павильонам, потом зашли в ресторан, где папа решил притвориться глухонемым.

Потом, подмигивая и смеясь, он пересказывал маме, что люди вокруг очень сочувствовали маленькому мальчику со звонким голоском, у которого, вот несчастье, глухонемые родственники. Папа поступил очень благородно, мгновенно освоив язык глухонемых, вдвоем с провожатым они активно махали руками, а я, понимая, что укорот мне не грозит, пользовался моментом.

— Папа, хочу мороженого! — кричал я.

И мороженое приносили.

Папа и дальний родственник (как же его звали? Эдик? Павлик? Взрослый одинокий дядька) хорошо взяли на грудь, и тогда отец попросил счет. Когда пришла пора расплачиваться, он сдержанно и грустно сказал официанту спасибо. Оказывается, все делалось именно ради этого судьбоносного момента. У официанта, разумеется, округлились глаза. Сам я этого не помню, помню только папин рассказ маме. И как мама тогда смеялась (она не поехала с нами: младшей сестре Лене исполнилось всего полгода)…

Зато помню другое. Как быстро наступил вечер, накрапывал мелкий дождик, многочисленные туристы рассосались, и мы гуляли по парку перед самым закрытием в полном одиночестве. Папа очень любит “Шербурские зонтики”, он пытается передать Эдику красоту этой мелодии, начинает ее напевать. Мы спускаемся по лестнице главного каскада вниз.

Эдик, разумеется, папу не слышит, но его душа тоже поет, тоже открыта и крылата, как эта просторная и великая архитектура, в ответ он тоже начинает напевать что-то свое. Точнее, мычать. Папа поет “Шербурские зонтики” еще громче, чтобы перекричать Эдика. А я спускаюсь между ними, они держат меня за руки. Сюрреальная картина!

На следующий день уже без Эдика мы приезжаем в Царское Село, где Пушкин и пиршество барокко! И снова — парк, павильоны…

Мне особенно нравится классицистическая Камеронова галерея и Висячий сад, через который она примыкает ко дворцу. Слова “висячий сад” завораживают, причем и то, что “висячий” (на втором этаже), и то, что “сад” (райский уголок).

Я обожаю пространства “по краям” и на картинах художников Возрождения, смотрю не сюжет, а пейзаж на втором плане (тогда в этом знали толк). Изучая планы питерских пригородов, я пропускаю основные дворцы, мне больше нравятся заброшенные павильоны (особенно славен ими чахоточный, сырой Павловск), всякие конюшни и служебные постройки.

Поэтому здесь Камеронова галерея, сочетающая приятное с полезным, изначально мой фаворит. Я очень расстраиваюсь, что она закрыта, в нее не попасть. На странное пространство можно смотреть только снизу и вместе со всеми.

Папа утешает тем, что завтра мы обязательно пойдем в Эрмитаж, где много странных, промежуточных пространств, переходов между отдельными зданиями, коридоров и тупиков. Он не знает, что, основательно проштудировав бедекер, я заранее полюбил “Галерею древней живописи”, разбитую при перепланировке на две части, чахлый Висячий сад (я разочарован) и “Лоджии Рафаэля”, копирующие (больше всего увлекает борхесианский факт вторичности) помещения в Ватикане. И я соглашаюсь, забывая про неудачу с Камероновой галереей.

Свадебное пекло усиливается. Мужчины мучаются в пиджаках. Мы ждем карету с повенчанными, дефилируя по пятачку Висячего сада. Справа — пустые коридоры Камероновой галереи, слева — синий фасад Главного дворца. Камерный оркестр, сидящий в гроте, играет Вивальди и Моцарта. Разглядываю лица музыкантов: им тоже интересно посмотреть на великосветскую публику. Подают шампанское и воду. На столах — блюда с клубникой. Утомленная солнцем публика прогуливается по кругу.

К Висячему саду ведет долгий пандус, нам говорят, что именно по нему (а не по парадной лестнице со стороны сада) любила подниматься императрица. Сегодня каждый гость может почувствовать себя на ее месте. Тем более, что пандус огорожен и возле входа стоят матерые охранники.

С каждой минутой их становится все больше и больше, так как гости продолжают прибывать. У телохранителей черные костюмы и прозрачные лески раций возле ушей, похожие на трубочки капельниц, словно охранников продолжают искусственно вскармливать.

Возле входа разминается с десяток ангелочков — маленьких детей, одетых в белые хитоны, с крыльями за спиной. В белых кудрявых париках.

Ансамбль ангелов призван для пущей умилительности. Цербером при них — тетка с большим носом и пухлыми губами. В ярко-синем платье и носатых туфлях она отличается от остальных. Тетка, похожая на Карабаса-Барабаса, дает ангелочкам последние указания, учит растягивать игрушечные луки и прикладывать к ним искусственные стрелы. Учит вызывать умиление. Гостей она не стесняется. Детям нравится рисоваться. В отличие от английской девочки, их естественность натужна.

А мы продолжаем загорать наверху, выбирая теневые места — между бюстов Камероновой галереи или возле грота с оркестром, где на самом солнцепеке стоят три ряда синих стульев, — именно там и будет происходить церемония светского бракосочетания.