Хуже было другое. День сокращался, а ночь увеличивалась. Через пять дней после запуска двух коллайдеров от дня оставалось только тридцать шесть минут. Все остальное время царила ночь. Владимир Ильич Ленин, потрясенный неудачей опыта (он очень надеялся на прибытие Троцкого и Свердлова), чувствовал себя плохо. Он так и не дождался помощи от старых большевиков с того света и очень переживал из-за этого. Но дело было не только в неудачах опыта или трудностях Рабкрина, деятельность которого саботировали бывшие работники прокуратуры, дело было в том, что менялась физическая природа Ленина. Ежедневный медицинский осмотр Ильича подтверждал это. Тело Ленина стало желтеть и уменьшаться, а речь сделалась невнятной и прерывистой. У него бывали еще хорошие часы, когда он бодро и радостно играл в Тетрис на своем любимом ноутбуке, но все остальное время он или молча смотрел в окно, или с опустевшим лицом и потухшими глазами сидел за столом и пытался понять, что написано в программе коммунистической партии, подготовленной Бурлаком к очередному съезду. Его красный карандаш ставил возмущенные галочки в тех местах, где речь шла о православном коммунизме, патриотическом интернационализме, капитализме с человеческим лицом и борьбе за права трудящихся, ограниченной интересами государства. Еще недавно Ильич немедленно вызвал бы к себе эту чугунную башку и пропесочил по полной программе, но теперь он только тихо говорил сам себе: "Архиважно расстрелять этого архидурака…" — и ничего не делал. Ему вдруг все стало безразлично.

С шофером Чебутыкиным происходили похожие явления. До включения двух коллайдеров он строил рожи следователю, показывал ему язык и врал напропалую про известные ему тайные технологии производства тротила из вишневого киселя, которые он якобы узнал в загробном мире. По ночам он бил ногой в дверь камеры и требовал пива. Поскольку тюремщикам было запрещено даже пальцем касаться сверхценного арестанта, они терпели его ругань и стук и стоически отказывали ему в пиве. Теперь Чебутыкин потерял вкус к шуткам, перестал требовать пива, смирился с тощим розовым компотом из сухофруктов и стал со слезой говорить следователю, что у него снова болит в груди и муторно на душе и, значит, им скоро расставаться.

2.

На третий день своего пешего похода по Алтаю бывший президент России, ориентируясь по вручную собранному для него перспективному прибору с технологией Глонасс, точно вышел на зеленый луг, в конце которого стояла черная покосившаяся изба. Из полуразвалившейся конуры вылез большой пес, рывком головы стряхнул с шеи тяжелую цепь и радостно завилял хвостом. Бывший президент, а теперь странник с рюкзаком, в спортивной куртке и штанах со множеством карманов, где у него лежали перочинный нож, баллончик для розжига костра, таблетки для обеззараживания воды и другие полезные вещи, поднялся по серым, разошедшимся доскам крыльца и постучал костяшками пальцев в перекосившуюся дверь.

Послышались шаги, и ему открыла женщина, у которой поверх темно-синего платья был надет офицерский китель без погон, зато с нашивками, медалями и значками, среди которых он увидел значок почетного десантника. Она была в кедах без шнурков. У нее было загорелое лицо, на котором сияли ясные спокойные глаза. Бывший президент не удивился значкам, хотя и не смог расшифровать их значения. Он понимал только, что значок десантника означал, что женщина десантировалась с неба на землю, а может быть, из смерти в жизнь. Он знал об этой москвичке, переселившейся на Алтай, из закрытых информационных сводок, подготовленных для него ведомством Затрапезникова, еще когда занимал кабинет в Кремле. В прежней своей жизни она была, кажется, кандидатом психологических наук в московском университете, но уже давно бросила большой город и науку и переехала в эту заброшенную избу, где вела элементарный образ жизни, выращивала овощи, совершала шаманские обряды и, по слухам, еще до открытия Вермонта путешествовала на подручных средствах в загробный мир. К ней приезжали за пророчеством и за излечением.

Она посмотрела в серьезное, острое, с маленьким подбородком и высоким лысеющим лбом лицо путника и посторонилась, пропуская его в темную избу с оконцем, опустившимся почти к самой земле. Под оконцем стояла скамья, на ней спала пушистая черная кошка. На стене висели сито и медный таз. В углу стояли ведро с водой и грабли с застрявшими между зубьев пучками травы. Женщина кивнула бывшему президенту на колченогий стул с полукруглой спинкой и вернулась к плите, где в закопченном чугунке кипела белая маслянистая жидкость с зелеными пятнами.

— Ну здравствуй, — сказала она ему. — И что же с тобой происходит? Ну рассказывай!

Он не удивился ее вопросу. Не удивился он и тому, что она без удивления приняла его явление. Он знал, так и должно было быть.

— Я перестал понимать смысл, — сказал бывший президент Российской Федерации, сидя на старом колченогом стуле в странной, утробной позе. Он сильно наклонился вперед и упер локти в колени, а подбородок положил на кулаки. Он смотрел в пол. Доски на полу разошлись, между ними были черные щели. Из них тянуло сырой землей и холодом.

— Ох, смысл… — вздохнула она, поворачиваясь к нему и глядя на него со странной улыбкой на своем красивом округлом лице. — А ты что ли раньше все понимал?

— Раньше… да… все было ясно раньше.

— А теперь? Что теперь? Говори, что теперь.

— Теперь не понимаю, что происходит. Как это, смерти больше нет? — спросил он.

— А ее и не было никогда, — объяснила она ему с улыбкой, как маленькому.

— Ну да, не было… — слабо отозвался он и больше ничего добавлять не стал, но она прекрасно поняла, о чем он. Путешествуя по горам и лесам Алтая, вглядываясь в синее небо и зеленый горизонт, он стал очень хорошо понимать одну простую вещь: всякая власть только потому от Бога, что и смерть от Бога. Власть держится не на ОМОНе и не на Лубянке и даже не на правильно устроенных выборах — а он очень хорошо знал, как устраивать правильные выборы — а на человеческом страхе смерти. Убери этот страх, и власть повиснет в воздухе и испарится. Свободным от смерти людям она не нужна. Так он думал и, думая так, ощущал свое страшное, сиротское одиночество на этих райских плавных холмах, уходящих вдаль. Он шел по алтайским холмам — маленькая фигурка путника с рюкзаком за спиной — и знал, что впервые за долгие годы остался один.

— Я перестал понимать, что происходит, — повторил он. — Смерти больше нет, и вдруг пришел Ленин. В мой кабинет. Он помолчал. Его бледное некрасивое лицо выражало недоумение. — Взял меня под локоток и вывел вон, как нашкодившего мальчишку, а я-то думал…

Она снова посмотрела на него сверху вниз, с улыбкой, от которой ему стало так грустно, так обидно.

— А ты думал, что рулишь Россией? Она засмеялась. — Правильно он тебя вывел, ты забронзовел и потерял разумение. Ты же хотел раньше что-то сделать для России? А что же ты сделал? Ну, что ты сделал? Говори, что ты сделал?

— А что я сделал?

— Придушил ее, как куренка, — сказала она.

— А теперь что? — спросил он своим прежним, тусклым, потерянным голосом.

Она вдруг запела низким горловым звуком. Сидя на колченогом стуле с полукруглой спинкой, маленький тщедушный мужчина в зеленой спортивной куртке с робостью смотрел на нее снизу вверх. Из черного чугунка на плите пошел пахнущий хвоей густой белый пар. Зеркало, висевшее на гвозде со ржавой шляпкой, помутнело и покрылось мягкой изморозью. Кошка как спала, так и продолжала спать. Вдруг кто-то громко хлопнул крыльями под потолком. Он поднял глаза и увидел в углу, на черной от старости балке, ворона с блестящими глазами. Так блестят лужи в весенний день. Ворон внимательно рассматривал его.

— Не туда смотришь! — сказала ему женщина, прерывая низкий текучий звук, зарождавшийся в ее груди. Она ладонью сделала несколько круговых движений над чугунком, завивая пар в красивые кольца. Посмотрела на кольца и поправила одно из них. — В зеркало давай смотри, для кого я стараюсь! Он испуганно посмотрел в зеркало, где уже двигались смутные фигуры, а она, стоя посреди комнаты, вытянула руку, и ворон слетел ей на руку и по-прежнему внимательным взглядом немигающих и непрозрачных глаз смотрел на мужчину. Она тогда закрыла глаза. В груди у нее снова что-то открылось и теперь уже всерьез пошел протяжный, клокочущий, длинный, бессловесный звук.