— Вы что имеете в виду? — страшно багровея, спросил Лоренц-Валиулин. Вермонт заметил, что глаза академика стали оловянными. Вид оловянных глаз академика и все ниже отвисающих подглазных мешков так поразил молодого ученого, что он вперился в лицо собеседника и даже, сам не подозревая об этом, открыл рот.
— Все знают, что я имею в виду, — сказал Вермонт. Его лицо страдальчески обострилось и напоминало сейчас треугольник. — Моя математика оказалась лучше вашей физики!
— Ваша математика? Лучше моей физики? Да вы наглец, молодой да ранний! Ну и где ваша математика? Вы ее спустили в туалет вместе со всем экспериментом!
Лицо Ильи Вермонта покрылось мертвенной бледностью. Слова академика про математику, спущенную в туалет, он принял как прямой и очень грубый намек на то, что считал известным только ему самому. Снова в голове его мелькнула мучительная мысль о рубашке с расчетами на манжетах, отправленной в прачечную… Страшно было представить, в чьи руки могла попасть заветная рубашка. Агенты влияния? Шпионы? Подписка о неразглашении? Что, если ФСБ отыскало рубашку и доложило академику? Только из этого источника мог иметь такую постыдную для него, Вермонта, информацию, академик Лоренц-Валиулин. Илья и предположить не мог, что академик ничего конкретного не имеет в виду и говорит чисто аллегорически.
— Моя математика безупречна, — весь бледный, покрытый потом, пылающий жаром, обдуваемый кондиционером, сидя на краешке стула с судорожно сжатыми ногами, тихо и гордо сказал он. — Все это знают. Я идеально рассчитал эксперимент. У меня не бывает ошибок. Если бы не дыры в вашей трубе, все было бы отлично. Это вы дали разрешение на пуск дырявого коллайдера!
Академик навалился грудью на стол и смотрел на Вермонта белыми больными глазами. Его щеки из пунцовых стали пятнисто-багровыми. На них теперь чередовались пятна багрянца с пятнами странной, меловой белизны. Вермонт с недоумением глядел на цветовую чересполосицу на лице академика.
— Я… — прохрипел академик, и подглазные его мешки отвисли вниз с такой силой, что казалось, что они сейчас сползут с лица и упадут на стол. — Я… Из груди его рвался хрип.
— Если бы в ускорителе не было дыр, все прошло бы идеально, — тупо повторил Вермонт.
Тело академика вдруг осело. Глаза, только что такие яростные, стали бессмысленными и ушли под веки. Розовая рубашка на груди топорщилась, галстук съехал в сторону, и правая рука спазматически гребла по столу, поочередно и через равные промежутки времени отбрасывая в сторону календарь, письменный прибор с медведем, калькулятор Citizen в кожаном чехле и листы бумаги. Вермонт смотрел на академика во все глаза. Вдруг до него дошло.
— Академику плохо! — выбегая из двойных дверей, закричал он. Голос его неожиданно сорвался на визг. Он закашлялся и забился в кашле всем своим раскаленным, потным, измученным телом. Секретарша и эфэсбэшник в штатском ринулись в открытые двери кабинета. Вермонт стоял посреди приемной, окаменев. Вдруг из кабинета вышел молодой человек в штатском, веселыми глазами посмотрел на всклокоченного Вермонта и приложил к уху мобильный телефон. Вермонт отметил про себя, что у него модный IPhone стоимостью никак не меньше шестисот долларов. "Академик Лоренц-Валиулин только что скончался в своем кабинете", — совершенно спокойно доложил кому-то эфэсбэшник. Вермонт поймал на себе его любопытный взгляд.
4.
Горничная, проходившая по коридору восьмого этажа отеля "Арарат-Хайат" на Петровке, остановилась, услышав дикие крики, доносящиеся из-за дверей президентской сюиты. Сначала она решила, что это очень громко работает телевизор, но через несколько секунд, внимательно вслушавшись в бурную речь, поняла, что никакой телевизор не может орать с такой итальянской, испанской, креольской и еврейской страстью. Голос быстро передвигался за стеной, отчего горничная поняла, что мужчина бегает. Женский голос отвечал из одной точки, отчего горничная поняла, что женщина стоит на месте. Она с большим сочувствием к женщине слушала крики до тех пор, когда вдруг прямо у ее лица что-то взорвалось с грохотом, и она в ужасе отпрянула назад и даже выпустила из рук трубу пылесоса и расширившимися глазами глядела в стену, словно ожидая, что сквозь нее сейчас выступит этот страшный обладатель мужского голоса и уличит ее в подслушивании. Потом она догадалась, что кто-то бросил в стену вазу или бутылку… Так начинался скандал в президентской сюите, который имел большие и необычные последствия.
Скандал начался в одиннадцать часов десять минут утра, когда Джон Фенимор Купер Дакоста в модном оранжевом пиджаке, салатовых брюках, цветном шейном платке и с распущенными по плечам волосами зашел к Анне Вивальде, чтобы в шестидесятый раз за последние пять дней осведомиться, на какой день заказывать билеты в Лондон. Им уже давно было пора улетать, а они по милости Анны Вивальды все сидели в этом раскаленном и душном городе, на улицах которого не было кислорода, а только плавала, переливаясь между домами странной архитектуры, густая безвоздушная жижа. Жара не отпускала город даже по ночам, когда гектары раскаленного асфальта отдавали в воздух накопленный за день жар, а днем становилась невыносимой даже для него, несколько лет жившего в южных странах. Яркий солнечный свет выжигал улицы, забитые автомобилями, которые с тупой настойчивостью стояли в пробках и отравляли воздух горячим ядовитым выхлопом. Джон Фенимор старался не покидать кондиционированные покои дорогого отеля, но если все-таки ему приходилось выйти на улицу, рубашка тут же прилипала к телу, по бокам тек пот, глаза начинали слезиться, а в легкие проникала горькая гарь, от которой он потом долго не мог избавиться. Даже прополаскивания рта розовым французским элексиром не помогали. Джон Фенимор Купер Дакоста терял терпение. Его особенно бесило, что Анна Вивальда вела себя так, словно не испытывает никакого дискомфорта, сидя в этой сумасшедшей Москве, которую снизу явно поджаривали черти.
Взяв за концерт у этих самовлюбленных русских олигархов полтора миллиона евро, он хотел поскорее слинять из их суматошной столицы в своей чистенький дом, аккуратно стоявший на чистенькой Черрни-стрит в Лондоне, но его подопечная, в очередной раз слетев с катушек, очень некстати решила начать новую жизнь. Дакоста работал с ней уже пять лет и пережил несколько приступов обновления. Во время таких приступов Анна Вивальда начинала учить совершенно ей ненужные иностранные языки (например, латышский; но на черта звезде мировой эстрады латышский?), записывалась на курсы массажа (в результате чего курсы закрывались, не выдержав наплыва тысяч энтузиастов, желавших учиться массажу вместе с поп-звездой или, еще лучше, хоть раз помассировать ее саму) или начинала заниматься спортом, причем самым диковинным. Последним ее спортивным увлечением был бокс, в котором она, к удивлению Дакосты, достигла хороших результатов, о чем ему говорили Тедди Атлас и Наташа Рагозина, которая пару раз попадала в нокдаун после ударов Анны Вивальды во время спаррингов. Или поддавалась любимой певице? Но теперь дело обстояло и того хуже, хотя некоторое время назад Дакоста считал, что не может быть ничего хуже Анны Вивальды, нюхающей кокаин и занимающейся боксом.
Когда она кинула бутылку шампанского ему в голову, он замолчал от ужаса и неожиданности. Она же мгновенно успокоилась и села в кресло. Анна Вивальда сидела в кресле, закинув ногу на ногу и сияя своей знаменитой коленкой, украшенной родинкой. Ее лицо было бледным и казалось изможденным, но глаза смотрели с отрешенным, трагическим спокойствием.
