Еврейская благотворительная организация из Америки устроила в квартале общество помощи одиноким старикам под названием “Твой квартал поддерживает тебя”. И благодаря связям в муниципалитете Шайке взяли на должность с красивым титулом “отец квартала”. На деле это означало, что он должен был откликаться на любой стариковский звонок, чинить любую неполадку, в любое время дня и ночи бежать и выручать стариков из всяческих, настоящих и воображаемых, бед. Засорилась раковина, протекает бачок в туалете, плохо работает телевизор, надо передвинуть диван, вбить гвоздь или даже ввернуть лампочку — все это входило в обязанности “отца”.

Никогда, даже тяжело работая на стройке в молодости, Шайке так не уставал. Стариковские просьбы были по большей части мелкие и нетрудные, но приходилось с утра до ночи бегать с улицы на улицу, из дома в дом, вверх и вниз по лестницам, таская с собой тяжелый ящик с инструментами. Главное же, старикам было скучно, и они непрерывно вызванивали его просто так, под любыми предлогами.

Особенно донимала его одна старуха, Хана, жившая со своей кошкой в старом доме в центре. Ишай, ты меня совсем забыл, говорила она басом в трубку, если он не звонил ей два-три дня. А у меня носок завалился за стиралку, мне не достать, приходи. И Шайке шел, нельзя было не пойти, склочные старики любили жаловаться начальству, а Шайке дорожил своим местом.

К тому времени, как Шайке добирался до Ханы, она успевала накрыть стол и даже сходить вниз, в кондитерскую, за свежими сладкими булочками. И, вытащив носок, Шайке никак не мог сразу уйти, должен был сесть, выпить кофе и побеседовать с разговорчивой Ханой.

— Скажи мне, Ишай, почему носки из стирки никогда не выходят парные? Ты можешь мне это объяснить? У меня уже набралось девять непарных носков, а куда же деваются пары? Загадка природы!

Или:

— Как ты думаешь, Ишай, отчего моя кошка толстеет? Я ее, можно сказать, почти не кормлю, а она все толстеет и толстеет!

Зная, что Шайке некогда, что он вот-вот уйдет, она начинала говорить все быстрее и под конец, когда он стоял уже в дверях, торопливо выпаливала:

— И еще ножка у стула качается!

— Это ты мне специально на выход приберегла? — спрашивал раздосадованный Шайке.

— А чем мне еще тебя удержать? — виновато отвечала Хана. — Чем я еще удержу нашего районного папу, такого молодого и красивого...

Скажем по секрету, чтобы не повредить репутации Шайке, что нередко, видя на экране своего мобильного телефона, что звонит Хана, он не отвечал на звонок. И в тот день, когда произошел взрыв у входа в булочную-кондитерскую, тоже хотел не ответить, но вспомнил, что старуха живет как раз в том доме, и устыдился. Ничего с ней, конечно, не случилось, он уже знал, что в больницах его подопечных нет. Но от взрыва погибли двое обитателей дома — конечно, шок, надо успокоить.

— Ишай! — рыдала Хана в телефон. — Ишай! Ох, беда, беда, Ишай...

— Да, Хана, беда. Но уже ничего не поделаешь.

— Да как же не поделаешь, Ишай! Надо ее искать!

— Кого ж теперь искать, — успокаивал Шайке старуху, слегка свихнувшуюся от шока. Она, видимо, говорила о погибшей соседке. — Ее уже нет. А ты ее лично знала?

— Да ты что? Что значит — нет! Здесь она, где-то близко должна быть. Надо только поискать, помоги, Ишай! Как я без нее?

Выяснилось, что имелась в виду вовсе не погибшая обитательница подвала, а кошка Ханы, выскочившая с перепугу в окно.

— Да ладно тебе, Хана, чего там искать! — засмеялся Шайке, поняв, что ничего серьезного нет. — Я тебе с любой помойки такого красавца принесу, только отмой да откорми!

Это надо же, думал с досадой Шайке, выключив телефон. Тут люди гибнут, а она — кошку искать! Так ей эта кошка важна. Да ясное дело, другого-то занятия в жизни нет, старуха ведь. И Шайке с удовольствием отметил, что самому ему до этого далеко. Вон сколько всяких дел, не оберешься.

Были, впрочем, и иного рода старики. Сдержанные, стеснявшиеся того, что утеряли свои привычные силы и вынуждены прибегать к посторонней помощи. Эти по пустякам никогда не звали. И именно потому, что они стеснялись и тем лишь подчеркивали, какие они старые и слабые, а он молодой и сильный, Шайке помогал им особенно охотно.

В общем и в целом надо признать, что докучливая и невыгодная эта работа оказалась не так плоха. Она неожиданно снова сделала Шайке таким, каким он привык быть всегда. Таким его видели его подопечные, и таким он видел себя сам — молодым, красивым и сильным. И удачливым? Что же, удача тоже еще придет.

ТЕРРИТОРИИ

В своей прежней жизни Элла никогда не знала чувства безопасности.

Это не был страх, Элла не была труслива. Ощущение ненадежности и неустойчивости всего, сопровождавшее ее с раннего детства, казалось ей неким обязательным условием существования, неотъемлемым качеством человеческого устройства, и она считала, что с этим живут все и всегда, только скрывают друг от друга, как скрывала и она. А жить с этим можно было. Можно было учиться, работать, общаться с людьми, добиваться чего-то, можно было влюбляться и, как считало большинство, производить на свет себе подобных.

И Элла довольно успешно все это, кроме последнего, делала. Но что бы она ни делала, где бы ни находилась, тонкий лед колебался у нее под ногами на каждом шагу, едва прикрывая темные, холодные воды, которые тяжело и безразлично перекатывались там, внизу. Поэтому она никогда не знала и настоящей, безоглядной радости и веселья, хотя при случае развлекалась вместе с другими.

С годами она обнаружила, что это не у всех так. У большинства людей такое чувство возникало лишь иногда, при серьезных бедах и потерях, в минуты душевного упадка или к старости. Большинство людей если боялись, то конкретных опасностей и смерти. С конкретными опасностями и бедами Элла так или иначе справлялась не хуже других, о смерти пока не думала. Самым страшным для нее была не опасность, а отсутствие безопасности.

В сознательном возрасте она стала пытаться понять, почему у нее это так и что с этим можно сделать. Не желая обременять своими проблемами других, она и профессию себе выбрала самую подходящую — психологию. Неточная эта наука дала ей кое-какое подспорье, но по-настоящему добраться до корней и причин все же не удавалось.

Влияние отца и матери, отношения с ними, обыкновенными людьми, порожденными и выращенными тогдашним режимом себе на потребу, ничего не объясняли. Живя, как и положено было тогда, в страхе перед этим режимом, который и был весь их мир, они, однако, никогда не сомневались в прочности и устойчивости этого режима и этого мира. Их тревоги и страхи всегда носили конкретный, сиюминутный характер, и если их не трогали — а трогали их редко, поскольку люди они были нетребовательные и без амбиций, — то они трудолюбиво и удовлетворенно брели по обозначенному маршруту.

Свою бездумную уверенность, что все, в общем-то, ничего, они пытались внушить Элле, когда, очень редко, замечали в ней что-то. Но это только раздражало ее, хотя она сдерживалась.

Правда, у этих образцово нормальных людей был все же один признак ненормальности, который они вынуждены были передать и дочери, — они были евреи. Но и это в том месте и в тогдашней ситуации мало приятное обстоятельство не меняло их позитивного общего подхода к жизни — они так к этому обстоятельству привыкли, что как бы даже его и не замечали.

Почему же Элла замечала? А она замечала, и даже пришла к заключению, что оно является одной из причин ее глубокого внутреннего неустройства. Нельзя сказать, что оно, помимо кое-каких неудобств, неловкостей и редких обидных слов, причиняло ей серьезные страдания — нет, этого не было. Не было и интереса к нему, желания узнать, что же оно такое, это досадное еврейство. А было лишь все то же неотвязное ощущение неуютности и неустойчивости.