Владимир Бондаренко. Новые. Русские. Лицо современной русской литературы стало иным. — “Завтра”, 2009, № 2, 11 января <http://www.zavtra.ru>.
“<...> дело не только в именах и фамилиях, а в направленности основного потока. Я видел как-то на Цейлоне надвигающийся ураган, когда вода сметает все перед собой, не замечая никаких преград, никакими мешками с песком ее не остановить. Вот так и в литературе”.
“В той же полемике олигарха Петра Авена с Захаром Прилепиным важно не то, что вдруг богач высказался о литературе. Тьфу на это. Важна боязнь олигархов, что поднимется русский народ и сметет их в помойную дыру, а то и дырку в голове продырявит. Эти новые русские писатели интуитивно понимают, почему была неизбежна революция 1917 года. <...> И потому прав Герман Садулаев, который в своем интервью о романе „Таблетка” сказал, что выход у народа один — революция. О том же самом и роман Захара Прилепина „Санькя”, о том же „Птичий грипп” Сергея Шаргунова. Это только у лидера коммунистов, помнится, лимит на революции в ХХ веке закончился, но теперь-то — новый век и новый „лимит”. И в народе-то зреет уже другое настроение, и новые русские писатели его выражают”.
Владимир Винников. “Эт сетера...”тура? Не все то золото, что молчит. — “Завтра”, 2009, № 2, 11 января.
“Личное присутствие писателя в процессе чтения читателю не нужно, он представлен не в своем человеческом качестве, а через текст и как текст. Это обстоятельство и породило феномен литературы, искусства художественного текста, письменной формы слова, где функции автора-творца-писателя и соавтора-потребителя-читателя были разнесены как бы по разные стороны листа. Интернет эту ситуацию коренным образом изменяет. Инобытие автора по отношению к читателю и читателя по отношению к автору становится со-бытием (и событием, кстати, тоже). Автор-творец-писатель может находиться по отношению к соавтору-потребителю-читателю уже не за гранью листа, а в режиме „онлайн”. То есть принципиально восстанавливается возможность непосредственного общения читателя с автором — пусть уже (или еще?) не в звуковом, а в текстовом режиме. В результате возникает совершенно новый род искусства, уже получивший имя „сетература” и к традиционной литературе относящийся приблизительно так же, как она сама относилась к фольклору”.
“Сетератор существует прежде всего в ситуации непрерывного общения с себе подобными — не только по поводу собственных и чужих произведений, но и каких-то иных значимых информационных поводов: скажем, из сферы социально-политических или, напротив, личных отношений (кстати, и конфликтные, и дружеские отношения в Сети достаточно часто — чтобы не сказать, практически всегда — переносятся в „офлайн”, то есть из виртуального общения в общение реальное). Поэтому, чтобы оставаться в сетературном процессе, сетератор должен практически непрерывно писать, вывешивать свои произведения в Сети и обсуждать чужие. В традиционной литературе подобная активность обычно проходит по графе „графомания”, но здесь это — просто норма выживания”.
Владимир Гандельсман. Желание, мысль и время в “Макбете” и технические примечания к переводу. — “Интерпоэзия”, 2008, № 4 <http://magazines.russ.ru/interpoezia>.
“Когда-то в комментариях к роману Уильяма Фолкнера „Шум и ярость” (перевод О. П. Сороки) я прочел цитату из „Макбета”, указывающую на происхождение названия романа: „Жизнь — <...> рассказ, рассказанный кретином, полный шума и ярости, но ничего не значащий”. Это было очень давно, и, конечно, такие слова должны были произвести неотразимое впечатление на молодого человека. Не говоря о самом романе, замечательном и любимом поныне. Другим сильным впечатлением был фильм Акиры Куросавы „Трон в крови”, снятый по мотивам трагедии. Эти две частности в сочетании с желанием приблизиться к великим английским стихам привели меня к попытке перевести „Макбета”. Также я не взялся бы за перевод, если бы считал, что участие в соревновании с предшественниками безнадежно (знаю переводы А. И. Кронеберга,
С. М. Соловьева, М. Л. Лозинского, Б. Л. Пастернака и Ю. Б. Корнеева — есть и другие работы, но я с ними не знаком)”.
Здесь же — фрагменты “Макбета” в переводе Владимира Гандельсмана. Полная версия перевода выйдет в московском “Новом издательстве” в 2009 году.
Александр Генис. Поэт середины и его крайности. Памяти Джона Апдайка. — “Новая газета”, 2009, № 9, 30 января <http://www.novayagazeta.ru>.
“Стихия Апдайка — короткая, но не лаконичная, страстная, но меланхолическая любовная история. Если угодно, это — по-протестантски суховатая версия Бунина. России достался другой Апдайк, которого мы любим больше настоящего. Когда в 1965-м на нас обрушился „Кентавр”, он мгновенно стал культовым романом, книгой-паролем, позволяющей попасть в заветный клуб понимающих — на кухни тех интеллигентных домов, где рождалось общественное мнение шестидесятых. К тому же книга вышла в блестящем переводе гениального (по-моему, такие бывали только в Советском Союзе) Виктора Хинкиса. Потрясение, которое мы испытали, во многом объяснялось недоразумением. В этом романе греческое сказание о кентавре Хироне накладывается и сливается с мучениями провинциального школьного учителя (таким был отец самого Апдайка). Конечно, автор тут следовал за „Улиссом”. Ведь именно Джойс, как говорил о нем Т. С. Элиот, сделал „современный мир возможным для искусства”, заменив „повествовательный метод мифологическим”. В те времена, однако, „Улисс” нам был абсолютно недоступен (хотя, что выяснилось лишь много лет спустя, над переводом этой великой книги в те годы уже работал все тот же Хинкис). Так или иначе, не зная Джойса, мы полюбили Апдайка за обоих. <...> Поэтому, когда состоялось настоящее, а не выборочное, знакомство с Апдайком, включившее всех его „Кроликов”, оно уже не смогло ни изменить, ни добавить к сложившемуся образу. Вместо лирического реалиста, меланхолически и тонко описавшего американскую провинцию, в русском сознании остался дерзкий авангардист, превративший быт — в миф, отца — в кентавра, литературу — в свободу”.
Жанна Голенко. “Молодежное сознание” for ever . — “Нева”, Санкт-Петербург, 2009, № 1 <http://magazines.russ.ru/neva>.
“Немалая часть (часть типичная, но, как правило, остающаяся без исследовательского внимания) нашей новейшей поэзии двадцатилетних-тридцатилетних есть типичная „подростковая” поэзия. Так получается. Лирический герой этой поэзии — типичный „подросток в идеале”. Не так? Так дайте другие стихи. Получается, невзирая на все революции, перестройки, хаосы, модерны, постмодерны, плюрализмы, ацентричности
и т. д., подросток, вернее, его сознание, вернее, социально-психологическое определение его сознания — const ”.
“Ошибкой было бы полагать, что подросток есть вечно щенячья радость”.
Александр Гордон. У нас не двоевластие, а безвластие. Беседу вел Дмитрий Быков. — “Собеседник”, 2009, № 1 <http://sobesednik.ru>.
“Я чувствую себя буревестником. Пусть сильнее грянет буря! Ощущение тугого воздуха под крыльями. <...> Кризисное время чем еще прекрасно? В это время я бессилен как аналитик. Тут не только мой ум, а лучшие умы человечества не справляются. И в результате пробуждается интуиция, а интуиция-то как раз и подсказывает мне, насколько все серьезно. Это похоже на мировую революцию во всемирном масштабе”.
“<...> весь мир в итоге поделится на три уровня. Население так называемого третьего уровня — кормить и развлекать, чтобы не раздражалось и не размножалось. Они лишены права на труд и пребывают в первобытном коммунизме. Средний класс, возомнивший себя хозяином жизни, низводится на роль пролетариата, значительно проседает в деньгах и перестает самонадеянно думать, будто от него что-либо зависит. <...> Остается примерно двадцать процентов населения — элита, которая реально управляет миром, играя в свои игры. Там вам и рынок, и модернизация, и права человека. Это давно должно было произойти, и я согласен с этой схемой — с той только разницей, что не верю, будто этот процесс кем-то организован. Он, думаю я, — результат самоорганизации человечества. Но среднему классу действительно пора знать свое место. Они не миноритарии, не совладельцы, не соправители — они пролетарии”.
