“Мне страшно? — спрашивал он себя. — Мне радостно? Как мне?” Ему было чудно, как в сказочном бреду. Светила уютно лампа, везде было чисто, зыбко, нереально. Почему-то все казалось большим — шкафы, столы, стулья...

— Нормально? — спросила она, кивая на одежду. — Это сына. Он в институте в Москве, на биолога.

Ей, наверное, было сорок — сорок пять, судя по коже. Все остальное было без возраста. Тяжелое гармоничное тело, тяжелые мокрые волосы. Легкий, шелестящий голос.

В окно грудью бросался дождь.

— Там, в Архиве, какой-то парень. Он постоянно смотрит из окна. Иногда мне бывает страшно, — сказала она, подойдя к струящемуся окну, усмехаясь. Было непонятно — просто или с намеком.

— Архива больше нет, — сказал Романчук трагично, пряча глаза в огромной кружке с чаем.

— Правда? — спросила она, подняв бровь. — Ах да. Я забыла. —

И опять было непонятно, шутит ли она... Ее глаза смотрели странно. Тепло и странно. Они не смотрели на него, только вокруг, гладили взглядом мир, созданный ею в доме. Тяжелый, мягкий, как перина, мир и покой.

Ураган не прекращался.

Одежда давала повод для таких шуток: мама — сын, мальчик...

— Зачем желтые цветы? — спрашивал он нервно, лежа с ней. Это было вроде игры. Они оба переигрывали, остранняя ситуацию. — Я не могу, когда такие яркие цветы.

— Тс, — отвечала она, гладя его по голове. — Эти цветы — чтобы лучше видеть нас сверху.

— Кто должен видеть нас сверху? — спрашивал он. — Я боюсь, — полушутя-полувзаправду обмирал он, теребя ее волосы. — Закрой окна. Я не хочу, чтобы нас видели сверху.

— Не бойся, мальчик, — отвечала она, проводя взрослыми, чуть шершавыми пальцами по его лицу. — Тс. Я защищу тебя. Потом ты вырастешь и защитишь меня... если меня будут ругать те, кто сверху. Расти, мальчик, — говорила она, прикасаясь к нему умело, как музыкант.

— Да, я защищу тебя, я вырасту, — говорил он будто во сне, стягивая с нее то, что мешало чувствовать ее тепло своим. Она привставала и двигалась, помогая ему, уже сливаясь с ним в движениях. Она была очень горячей. Он был холодным по сравнению с ней. — Я расту, я взрослею. Скоро я буду совсем готов.

Он был готов к удару с неба. Вот рвется туча, вот два ее конца сходятся в кольцо, он знает его упругость... Он сжимал зубы, часто дыша, все было так остро и неотвратимо — он ждал, он чувствовал квадрат окна спиной. Оголенное окно, оголенный нерв...

— Говорят, твои холмы сровняют, — сочинял Романчук, двигаясь как вода, без ритма и осознания, так, как надо, чтобы жить, дышать. — Говорят, тут будет центр города. Я не хочу, чтобы тебя сровняли.

— О... Все будет хорошо. Без холмов не может стоять город. Две половины города... Я знаю точно. Меня не сровняют.

Он словно спрашивал себя и получал ответы от себя, был ею... И чувствовал незащищенность, бесшторность окон.

— Они не понимают. Никто не понимает. Даже... Я никем не хочу быть, — говорил он. — Я хочу смотреть на облака, знать траву. Мне не нужен их Интернет, машины, ничего их не нужно! Облака, трава, дети — это больше, понимаешь?

— Да. Ты хочешь быть художником... Да! Или, может, модельером, да! — вскрикивала она хрипло, будто заглядывая в него.

— Нет, — горячился он, потея, — нет, нет! Только смотреть на облака, знать траву, видеть детей! Я не хочу создавать, никто не смотрит, никто не слышит даже то, что есть. Никто не знает траву, облака, никто не думает о них, они чахнут и умирают, облака умирают!

— О... тише, успокойся. Я думаю об облаках. Я знаю траву. Да! Они не умрут.

— Правда? — удивлялся он радостно. — Действительно? Честно? Понимаешь, я хочу просто видеть, слышать звуки, жить. Тысячи людей — им трудно и неинтересно жить. И вот я буду жить за них, делать эту работу. Почему бы им не давать мне в месяц по копейке... Почему президенту не выделить...

— Да, да! Ты прав, но... Только ты еще не понял одну вещь. Взрослей, мальчик, да... Расти, мальчик, расти.

— Если я хорошо схвачусь за траву, я переверну этот мир, вот увидишь, — бормотал он, изнемогая. — Трава — мощная штука... Мне бы знать изначальный зеленый, уж я бы схватился как следует...

— Завтра, завтра узнаешь, — отвечала она успокоительно, гладя его плечи. — Все завтра... Но что ты будешь делать с перевернутым миром?

И как же мы, мальчик? Мы ведь живем здесь.

В окнах брезжил свет. Она спала рядом, укутавшись тенями. У нее были подвяловатые губы, спокойное и не очень красивое лицо. На таком спокойствии не могло быть еще и красоты, они бы не ужились.

Я жив! — пришло в голову.

Работа! — вспомнил он ярко.

Но Архива больше нет, подумал он, садясь, и поморщился. Архива больше нет. Рутины — нет. Я жив.

В ванной он снял с сушилки одежду, она почти высохла. Он тихо оделся, стараясь не зазвенеть ключами, не рассыпать мелочь. В голове было пусто и гулко.

Опустилась ручка, дверь открылась без звука, впустив влажный воздух... Перед ним раскинулись луга.

Трава была яркого последождевого цвета. Однотонного, цвета зеленого фломастера — каким рисовал траву в детстве. Обычного цвета обычная трава. Он шагнул в нее. В ботинках хлюпнуло. Романчук снял их и пошел босиком. Где-то здесь должен быть велосипед... Где-то в мокрой траве, погребенный под архивной пылью, грязью...

На него наваливалось что-то тяжелое, сознание прояснялось медленно. Ему не хотелось оглядываться на дом с фиолетовыми ставнями. Желтые цветы пропали, осыпавшись. Облака в небе были молочно-белые и не закольцовывались в щелбаны. Они лежали как на плоскости.

— Ну, где твои девять граммов неба, Небесный Снайпер? — сказал Романчук негромко.

Скривив губы, он расстегнул рубашку на груди и крикнул. Голос был как укутанный ватой:

— Эй, покажись! Объясни, зачем это! Зачем нам это?! Почему так — острее?! Эй ты, Небесный Снайпер! Делай работу! Я не закрываю окна! Ты хочешь потерять работу? — Он раскрутил ботинки и забросил их в белые облака.

Замерев, понюхав одежду, он нажал звонок.

— Как я за тебя боялась! — Заплаканная Лю кинулась на грудь. — Ты жив, в порядке… Передавали, что-то с Архивом, взрыв... У нас оборвало все провода, оборвало связь, — жаловалась она сквозь слезы, вжимаясь в него.

— Да, мой телефон... — промямлил он, обнимая ее неузнавающими руками. Ему было так стыдно.

— Ты потерял телефон?.. Где твой велосипед? Где твои ботинки?

— Да... э... Мой велосипед...

— Поздравляю!

Как он привык к бесконечным “поздравляю, ты напился”, “поздравляю, ты порвал рубашку”, “поздравляю”...

Романчук сделал движение плечами, освобождаясь от объятий. Как ему все надоело, как он сам себе надоел...

— Поздравляю, у нас будет! У нас теперь точно будет, — вся светилась она слезами, теребя его. — Я проверила еще раз. Ты будешь ждать? Я буду. Мы будем ждать! Мы будем очень ждать, да? — говорила она светло.

Лапшина Елена Евгениевна родилась в подмосковном Фрязине в 1970 году. Закончила экономический факультет МЛТИ. Пишет и публикуется с начала 2000-х годов. Автор двух стихотворных сборников. Живет в Москве, работает в журнале “Октябрь”.

*     *

 *

Отпустишь калитку, горний покинешь сад,

и мнится: не то казарма, не то барак…

И бродишь, торя насквозь коммунальный ад,

тараща глаза в густой коридорный мрак,