те перешли на рысь, те кинулись в галоп.

Как прошлогодний снег, кот на карнизе дрыхнет,

а солнце в облаках то скроется, то вспыхнет,

и вечный знак весны повис над головой

еще не тронутой веревкой бельевой.

Кто первым вешаться? Ты, майка? Ты, футболка?

На чахлом дворике уже идет прополка:

старухи рвут из рук в святом своем кругу

бутылки, за зиму забытые в снегу.

На первом этаже вовсю открыты окна,

и местный старожил отвисшим брюхом лег на

грязь подоконника и свесился во двор,

разглядывая все, что движется, в упор.

Я коммунальную тоску не заострю ли,

воскликнув, что гремят по-летнему кастрюли?

До лета выпадет еще немало бед,

но что до них, когда вот-вот грядет обед!

Уже соседский хмырь бежит за поллитровкой,

уже в их комнате запахло потасовкой,

уже синюшная красавица, визжа,

спешит укрыться от привычного ножа…

Прекрасная пора! Мячей чередованье

с утра до вечера мелькает за окном.

И все, что прожито, стоит в душе колом,

и просится в слова, и требует названья.

*     *

 *

Мы живем в обратной перспективе —

все, что к детству, ярче и острей.

В этой жизни многое красивей,

чем узнали мы из букварей.

Эка хитрость — лечь и не проснуться!

Нет, проснуться — и увидеть, как

с теплой сыроежки, словно с блюдца,

птица пьет, смакуя, натощак!

*     *

 *

То, что раньше считалось конспектом,

беглой записью мыслей чужих, —

называется нынче концептом,

превращается в прозу и стих.

Раньше были этапы и ссылки,

и доносы, и брови вождей.

Нынче стали цитаты и ссылки

прежних страхов и крови важней.

Ничего не случилось. Культура

превращается в кокон, пока

зреет в куколке барсова шкура,

чтобы лечь на плечо мотылька.

И в заботах о кукольном скарбе,

чтобы душу занять и развлечь,

ходит лирика с розовой Барби

и коверкает взрослую речь.

1994

*     *

 *

Вот лезвие ножа, как сгусток водной глади:

в пучине дремлет смерть и назревает тьма.

А буковки плывут, вослед друг другу глядя, —

бессонные пловцы, заложники клейма.

Плыви, мой друг, плыви: я за тобою следом —

в который раз рискнем отчаянно посметь.

И там, где горизонт заведомо неведом,

я вынырну на свет и оглянусь на смерть.

*     *

 *

Как кинолента, порвана судьба —

какие-то ошметки на экране,

а слышимость невнятна и слаба,

скрежещут, заикаются слова

и обнажают плоскости и грани.

Все можно склеить — снова прокрутить

и вид пригожий, и пейзаж прекрасный

и дальше потянуть живую нить,

и только слов уже не возвратить,

тех самых слов, где клей прошел по гласной.

Эдин Евгений Анатольевич родился в 1981 г. в г. Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский университет, работает радиожурналистом. Печатался в журналах “Октябрь”, “День и ночь” и др. Живет в Красноярске. В “Новом мире” публикуется впервые.

Люди из окна казались игрушечными, просто оловянными солдатиками.

Их можно было сшибать щелбанами.

Заведя указательный палец за большой, чувствуя предщелбанную упругость между, Романчук прикинул — кого бы... Архив на отшибе, мимо почти не ходят. Пылающий облаками вечер, холмы, на холмах вдалеке одно-двухэтажные домики — частное общество. Если кого и собьешь, свидетелей нет.

А свидетель — щелбан.

Романчук раздумчиво приблизил колечко из сомкнутых пальцев к глазу. Пальцы раздались, прозрачно раздвоившись; двое пешеходов-солдатиков уменьшились вместе с двором и уходящей в холмы дорогой до бесконечно малой величины. Теперь их можно было сдуть.

Романчук не мизантроп. Ему скучно. Ему везде ухитряется быть скучно. Это дар. Так медленно тянется время...

— Ну как тебе, Дима? — спросила сегодня директор, Татьяна Без Отчества. Отчество ее старит, и она не берет его на работу; без него ей легче, моложе. — Как тебе вообще? Ну, кроме Копейцева? Не обращай внимания на Копейцева, девчонки вон не обращают.

— Хорошо, Татьян. Тут у вас все так надежно, на века, — сказал Романчук, улыбаясь устало. За улыбку его почему-то любили женщины. — И Копейцев тоже.

Шесть без двух. Шесть без одной.

Романчук торопливо запер кабинет, сдал на вахту потемневший ключ, охранник вытолкнул из-за конторки велосипед Романчука. “Дзынь!” — сделал велосипед.

Навстречу потекла дорога — вверх, в холмы. Въехав на вершину, с которой начиналась более щадящая, вытянутая по оси икс синусоида подъемов и спусков до новой части города, он оглянулся, восстанавливая дыхание.

От пота зудил лоб.

Трехэтажный Архив остро, кирпичным ребром, вторгался в холмы, как маленькая лодка в циклопические льды Арктики. Архив стремился расклинить, вспороть залегшие вокруг холмы, чтобы пробить дорогу к новому городу. Конечно, Архив был обречен. Не сегодня завтра ждали столкновения. Бросаясь, прибавляли уцелевшее радио, ходили со скорбными и значительными лицами. Были вежливы и предупредительны друг с другом, кроме, конечно, Копейцева, но и как-то одновременно холодны. Романчук любил думать, что это от близости крушения, хотя, возможно, это — задержка зарплаты.

Говорят, зарплату тут выдают в конвертах. В старых, еще советских.

И на одних, предположим, Гагарин. А на других, наверное, маршал Жуков.

Подъехав к частному обществу, он притормозил перед забором крайнего дома с мансардой и обострил чувства. Двухэтажный дом с фиолетовыми ставнями был тих, но обладал скрытой манящей жизнью. Романчук напряг зрение: на тропинке к воротам проступали отпечатки, большие невесомые инфузории-туфельки.

“Когда я сделаю это, я умру”, — остро пришло в голову второй раз за день.

Солнце ползало лазерно-красным лучом по зелени вокруг, по разноцветным крышам, вдруг остановившись между лопатками.

Это где-то выше домов, за облаками

— кучевыми и самыми высокими, перистыми, где литосфера и стратосфера и голубой купол

— соизмеряясь с неизвестной многокилометровой траекторией А

— Небесный Снайпер заводит указательный палец за большой, выцеливая Романчука.

— Как твой первый день? — спросила жена, заглянув в ванную. — Так хочу, чтобы тебе наконец понравилось.

— Отлично, Лю, — ответил Романчук бесстрастно. — Все так ново, интересно...

Жена сузила глаза, но Романчук на всю включил душ, и она, ойкнув, захлопнула забрызганную дверь.

Романчук перед зеркалом втянул живот и расправил плечи. Недавно пузо — даже не пузо, а маленькое, жалкое пузико, — начало выпирать из ремня, как тесто из кастрюли. А ведь Романчуку всего двадцать семь.

И одновременно: ему уже двадцать семь!