Дед, еще совсем молодой, с коричневой бородкой, в новеньком форменном железнодорожном сюртуке, на днях получивший место и отразившийся с маленьким белым букетом в руке в тот миг, когда сделал предложение бабушке. Ее спина в шелковом сером платье с перламутровой пуговкой у шеи.
Желтая стена дома, угол синего неба и тополь, промелькнувшие, когда зеркало сняли с телеги и вносили в дом.
Заскорузлая пятерня столяра с пальцами в засохшем клее, поглаживающая завитушки только что прилаженной рамы.
Бессмертие
Это когда твоя внучка корчит рожицы перед тем же зеркалом, которому в детстве показывал язык ты.
Короткометражка
Выглянув в предутреннем сумраке с балкона в парк, я застал Садовника в зеленых, заляпанных краской штанах, подводившего на цветах тонкой кисточкой мелкие лепестки, а потом вдруг схватившего широкую плоскую кисть и мазнувшего розовым по небу на горизонте.
Тотчас же начался рассвет.
В конце концов лета
Незнамо откуда взявшаяся бабочка полетала по комнате, поводила крылышками на краю стола, потрепыхалась на оконном стекле и вылетела в форточку — как душа.
Последнее воскресенье августа
(георгики)
На позлащенные косым послеобеденным солнцем маленькие картофельные поля высыпали кладоискатели с лопатами.
Желто-розовые пирамидки на расстеленных кусках брезента говорят о бедствиях мирного времени.
Рука будущего едока нащупывает шишковатую картофелину в податливой утробе земли.
Старческое зрение
Она прожила так долго и стольких при ней родившихся похоронила, что уже стала воспринимать людей вроде шахматных фигурок, которые то вынут из коробки и расставят на доске, то, поиграв, ссыплют обратно в ящик.
Яблоня
Внутри меня по-прежнему растет та громадная яблоня, на которую отец посылал нас снимать яблоки в 50-х, которая засохла в 70-х, которую свалили в 80-х, а сгнивший пенек я развалил обухом топора в 90-х.
И как она там помещается, вместе с отцом, подсказывающим, запрокинув голову, снизу:
— Вон еще красное, левей, левей!..
Там
Ты повстречаешь там не только тех, кого знал здесь.
Там плюшевый заяц, выброшенный в детстве тайком от тебя за то, что весь засалился, сидит на подушке рядом с розовым мишкой сына, забытым тогда и уехавшим в электричке.
И разбитая в ссоре фарфоровая трубка-подарок — вон она, целехонькая, в бархатном раскрытом футляре.
И заново чистый блокнот для стихов.
И Владислав Фелицианович с ключом и пенсне в кулаке.
И молодая бабушка, умершая задолго до тебя, в чье коричневое платье ты ни разу не зарывался лицом. Она уже заждалась.
И потерявшаяся запонка: но другая-то осталась тут.
Осень
Желтый кленовый лист, слетевший в коляску к младенцу, учит уходя благословлять будущее.
1982 — 2009
Свет в камне
Игорь Рымарук родился в 1958 году в селе Мякоты Хмельницкой области в семье учителей. Окончил факультет журналистики Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Жил в Киеве, последние два года — преимущественно во Львове. Долгое время был главным редактором журнала “Сучасність”, заведовал редакцией современной украинской литературы в издательстве “Дніпро”, составил антологию украинской поэзии “Восьмидесятники” (1990, Эдмонтон). Его переводы классической и современной русской поэзии на украинский язык признаны образцовыми.
В 2002 году Рымарук стал лауреатом Национальной премии имени Тараса Шевченко за книгу стихов “Дiва Обида”. Переведен на многие языки мира.
Рымарук — автор семи стихотворных книг, один из самых значительных и легендарных поэтов своего поколения, его манеру отличают
насыщенная метафоричность и интеллектуализм.
Осенью 2008 года Игоря Рымарука сбила машина. 3 октября он умер во львовской больнице.
В настоящей подборке представлены стихи из книг разных лет. На русском языке публикуются впервые.
* *
*
темной ночью когда даже сна не рассмотришь
ищешь тропку забытую в диких травах
мчишь как пес по следам неизвестным и сонным
к речке к черному камню с которого жены
несчетно окровавленных рубах перестирали
на холодную воду пугливые руки бросаешь
молчалива вода и темна и настолько тревожна
что стальной чешуей покрываются сонные рыбы
да и ветры бродячие к берегу жмутся
а твоя голова непутевая кружится водоворотом
грузными брызгами с вербы листву срезает
камень залит волною следы исчезают с тропинки
а твоим загребущим рукам жалко каждую каплю
ибо кажется что упадешь на рассвете в те дикие травы
и у мамы воды для рубахи твоей не найдется
и боишься за мир этот как за младенца грудного
и с горбатого дна собираешь расколотый голос
и побег самый малый целуешь как будто прощаясь
и тропинку находишь пока не поднимется солнце
и не снимет им словно яйцом твой испуг одинокая верба
* *
*
…в село над морем де такий глухий Едем
де яблук виплеканих крадена оскома
де просто йдем але здається що грядем
де вже біда але здається просто втома
де вже мовчання але ще здається плач
де вже не бачать нас а чути ще сміються
де чорні пси безсмертні стражі темних дач
про нашу смерть із давніх віршів дізнаються...
*
…в село над морем где глухой Эдем вдвоем
где яблок краденых оскомина осталась
где лишь идем а с виду кажется грядем
где ждет беда а с виду кажется усталость
где ждет молчанье но пока похоже плач
где нас не видно но еще вполсмеха слышно
где псы бессмертная охрана темных дач
о нашей смерти знают из стихов давнишних...
* *
*
Седы гривы зарниц,
а дорога — узлами…
Слышу клич: “Оглянись!”
Но ведь пусто за нами?
Лишь опока золы —
золотыми степями,
что вконец поросли
соляными столпами.
Затоптала сполна
неземная расплата
старые письмена,
новые письменята.
Гнев подсек у корней
всё, что жило веками.
К бликам древних огней
обращаются камни.
Свiтло в каменi
Ніби вчора криницю
засипало листям по саму цямрину —
а вже двері в біле не прочинити:
каменя хтось
прикотив під поріг?
Шелестіння, кроки... — горищем нипає?
Голка, загублена влітку в сіні,
знайшлась: у долоні стримить.
Причулось, напевно:
немає нікого... Для кого цієї днини
все, що під листям і снігом, згадувати,
пшеницю терти,
горіхи лущити,
празникову сорочку в скрині шукати?
Що там горіло, мак чи калина? —
