Андрей Курко в. Ночной молочник. Харьков, «Фолио», 2008, 507 стр.

Наверное, имеет смысл задуматься, почему Андрей Курков, один из самых читаемых-продаваемых русскоязычных авторов на Западе, в России, скажем так, известен, но не больше. Самая знаменитая его книга «Пикник на льду» и ее продолжение «Закон улитки» вышли в 2005 году в издательстве «Амфора» пятитысячным тиражом и с тех пор, кажется, так и не переиздавались, хотя другие книги Куркова в «Амфоре» продолжают выходить — все тем же скромным тиражом от трех до пяти тысяч. Возможно, причина в том, что для русского читателя Курков недостаточно инороден, экзотичен, но и не вполне «свой»; неуловимая «украинскость» его текстов вряд ли воспринимается западным читателем как нечто особенное, отличное от «российского», но российский читатель ощущает ее слишком хорошо. Во всяком случае, похоже, отождествить себя с героями Куркова, плывущими по течению в кильватере сильных мира сего и воспринимающими эту свою зависимость с поистине дзенским равнодушием, российский читатель не способен. Брутальный левый радикализм или безбашенный даун-шифтинг в России вызывает гораздо больше симпатий.

«Ночной молочник», вышедший в харьковском издательстве, в этом смысле очень «курковская» книга, хотя до такой обобщенно-фантасмагорической картины распада и отчуждения, как в «Пикнике на льду», роман, как мне кажется, все же недотягивает. «Маленькие» люди — охранник Егор, таможенник Дима или другой охранник — Семен — и их близкие не столько противостоят «большим», сколько пытаются выжить в их тени. Для «больших» они никто, обслуга или, хуже того, про­сто дойный скот, как мать-одиночка Ирина, сцеживающая «омолаживающее» молоко на секретной молочной кухне для депутатов. Соответственно и депутаты, и правящая верхушка, на которую так или иначе выводят нити интриг, для маленьких людей просто экологические ниши, среда обитания. Такое «расчеловечивание» порождает чудовищные фантасмагорические ситуации — от набальзамированных трупов, которые любящие вдовы размещают в гостиных, до секретного препарата «антизаяц», способного чуть ли не мертвого воскресить и сообщить человеку бесстрашие духа, но имеющего очень неудобный для политиков побочный эффект: он делает из них честных и совестливых людей. Взаимопроникновение жизни не просто город­ской — столичной, правительственной — и деревенской для россиян тоже несколько экзотично; от Мариинского парка с резиденцией верховной власти до деревни, где живет безропотная Ирина и лежит парализованная мама охранника Егора, полтора часа на маршрутке; на этом и строится одна из линий повествования.

Роман Куркова представляет собой «киевский текст», вся интрига там очень четко привязана к топографии города, для того, кто в Киеве бывал, никаких подсказок не требуется, но тем, кто ни разу не был в этом замечательном городе, возможно, придется взять в руки его карту и по карте следить за перемещениями героев. Мистика — изнанка курковского Киева, и изнанка очень мрачная: здесь ночами ходят сомнамбулические адепты Церкви Посольства Луны, крадется маньяк с перочинным ножом, подкарауливает за углом кот-мститель Мурик, перегрызающий горло плохим людям… Но торжествует все же день и человеческая деревенская теплая жизнь — в противовес городской мертвечине; все самое хорошее в «Ночном молочнике» происходит все-таки утром и за пределами города.

Кстати, кокетливый авторский постскриптум, по-моему, совершенно излишен.

Михаил Назаренк о. Новый Минотавр. Харьков, «Книжный Клуб „Клуб Семейного Досуга”», 2007, 240 стр.

Киевский литературовед и филолог, автор интереснейшей монографии «Поховання на могилі» (2006) — свода и анализа народных преданий о Тарасе Шевченко, в том числе и о Шевченко как о «заложном покойнике», — представил книгу фантастических новелл, так или иначе опирающихся на культурно-историческое наследие человечества. Одна из новелл посвящена истории Лабиринта, трактуемого автором как «вечный город», живой и пожирающий живых людей, некий зеркальный аналог Вавилонской башни, только уходящий вниз, под землю, к гигантскому Быку; другая — Колумбу, «воссоздавшему», поднявшему из вод новый континент по образу и подобию своей утраченной любимой; третья — Овидию и гибели старых богов при свете Новой Звезды… Новеллы вполне в борхесовско-

кортасаровском духе, иногда вполне космополитические, иногда — и это самое интересное — с поправкой на русско-украинский субстрат (герои двух новелл — литературно трансформированные Вий и фонвизинский Недоросль). Тексты Назаренко — почти всегда литературная игра, парадоксальная интерпретация неких всем известных фактов или культурных мифов; читатели «Нового мира», которым вскоре предстоит познакомиться с его новой повестью, смогут убедиться в этом.

Александр Кабано в. Весь. Из шести книг. Харьков, «Фолио», 2008, 185 стр.

Единственная книга стихов в этом обзоре. Александр Кабанов — поэт, извест­ный в России, в частности читателям «Нового мира», — представил избранное за десять лет; своеобразный «обратный отсчет» — книга открывается новыми стихами 2007 — 2008 годов, а заканчивается разделом, датированным 2003 — 1998 годами. По этой книге можно проследить эволюцию автора — от фирменных «синтетических» слов («Сентябр я цая и колок о льча, / вертикально веной трубя, / что ж ты, сердце мое, сердце волчье, / принимаешь любовь на себя?») до синтетических образов, сопряжения далеких понятий, идущих за созвучиями («На часах еще чернели отутюженные стрелки…», «Луковица огня, больше не режь меня, / больше не плачь меня и не бросай в Казань. / Ложкою не мешай, ложью не утешай…»), от юношеского романтизма — к импрессионизму и сюрреализму. Кабанов, один из самых ярких и энергичных русских поэтов (и не только проживающих в Украине), одновременно сентиментален, брутален и самоироничен («Представь меня счастливым в пятьдесят / в стране на черноморском берегу, / где вместо сала ангелов едят, / случайно обнаруженных в снегу»). Его регулярный стих всегда плотно вещественен, перенасыщен реалиями, предметами и событиями в самых неожиданных сочетаниях, что-то вроде картин фламандских мастеров, все не на месте и в то же время там, где надо:

Он поет про гудзонские волны,

про княжну. (Про какую княжну?)

И облезлые воют валторны

на фанерную, в дырках, луну.

И ему подпевает, фальшивя,

в високосном последнем ряду,

однорукий фарфоровый Шива —

старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица —

тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,

что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса

переполнили жизнь до краев.

И ничейная бабочка смысла

заползает под сердце мое.

География проживания здесь, надо сказать, играет свою роль. И дело не только в стихах, посвященных Крыму, который занимает очень важное место на лирической географической карте автора, не только в других географических привязках (Киев, Днепропетровск, Одесская трасса), и даже не во вторжении украинских слов (как правило, провоцирующих, как, например, «лайно»), а в некотором мерцании «свой-чужой», «приятия-отторжения», отличающем стихи Кабанова; пожалуй, высокий градус накала и обеспечивается во многом этим хождением по грани двух культур, близких и именно в силу самой этой близости антагонистических. Очень многие кабановские тексты опираются на взаимодействие стихий (земля-вода, земля-небо), отсюда частое привлечение образов насекомых как медиаторов, посредников между земным и небесным, и рыб как символа жертвенной трапезы.

Кабанов — один из немногих поэтов, которым удается звучать остросовременно, оставаясь при этом в рамках традиционных стиховых форм. Пожалуй, уже можно говорить о некоем направлении или даже «школе», в которой он является одной из ключевых фигур.