По собственной инициативе он стал слушать лекции В. Л. Железнова по политической экономии в Киевском университете. Вот эта наклонность к революционным познаниям меня не могла не удивить.
Но все-таки главной оставалась страсть к биологии. «Пользуясь библиографическими указателями в прочитанных работах и книгах, я составил себе список книг, которые обязательно должен был прочесть… Помню, что особенно заинтересовали меня вопросы наследственности, и, очевидно, уже тогда Судьба определила мне быть генетиком».
Через полтора года он экзамены за всю гимназию сдал, на последнем из них был уже сильно болен, пришел домой, потерял сознание и очнулся только через две недели, когда соседи вызвали к нему (буквально умирающему от подхваченного где-то во время экзаменов брюшного тифа) маму, которая и увезла его в Москву. Больше он в семье остракизму не подвергался и поступил в 1900 году в Московский императорский университет. Еще одна немаловажная деталь: каждого зачисленного в университет студента принимал ректор, который, собственно, и объявлял абитуриенту, что он становится студентом. Так произошло и с Четвериковым. Тогдашний ректор, А. А. Тихомиров, поприветствовал своего нового студента, а дальше незаурядные данные студента дали о себе знать: «…через какие-нибудь месяц или два я участвую в зоологическом кружке под руководством профессора Ю. Н. Зографа и читаю доклад о строении гидры на основании нескольких специальных немецких работ, указанных мне руководителем».
На первом же курсе Сергей Сергеевич становится также участником комиссии по изучению фауны Московской области при Обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии. И вновь возвращается к нему еще одна страсть: «Вскоре у нас образуется кружок, поставивший себе задачей основательно изучить революционную литературу, проработать „до дна” спорные вопросы, словом, из дилетантов стать настоящими революционерами.
Я усаживаюсь за первый том „Капитала” и штудирую его систематически главу за главой и попутно читаю всё из нелегальной литературы, что попадает мне в руки».
Да, назвать этого молодого человека однобоким или малоинициативным никак было нельзя. Он пылал и рвался к свершениям. И вскоре судьба подвергает его первому испытанию на прочность. В 1901 году студенты Киевского университета большой компанией высказывают публично недовольство не только тем, как их учат, но и вообще порядками в стране. По приказу министра народного просвещения Боголепова 183 из них немедленно арестовывают и отдают в солдаты. Тогда взрывается студенческая масса по всей стране и, конечно, в первопрестольной столице — Москве. Студенческую сходку созывают в Московском университете, она заканчивается тем, что к университету власти стягивают войска, закрывают все входы, кроме запасного — во двор. Туда по железной лестнице препровождают всех участников незаконной акции и заточают сначала на двое суток в Манеж, а затем под конвоем со штыками на изготовку ведут в Бутырскую тюрьму, где удерживают в течение двух недель. Так Четвериков в первый раз в своей жизни оказывается за тюремными запорами.
Но последующие три года в университете он учится прекрасно, выходит в число лучших на курсе (через год профессор М. А. Мензбир распорядится напечатать его дипломную работу на немецком языке в виде отдельной книжки).
Однако и «вольнодумство» его не покидает. Недаром студенты избирают его единственным представителем 4-го курса в пока еще разрешенном властями, но вовсе ими не приветствуемом «Студенческом органе», который пытается руководить университетской жизнью. А тут придвигаются по времени поражение России в войне с Японией, позорный мир, экономические неурядицы, нагнетание страстей в широких слоях русского общества. То тут, то там вспыхивают бунты, забастовки рабочих, недовольства интеллектуалов. В общем, подходит к апогею русская революция 1905 года. Сначала возникает Стачечный комитет железнодорожников, потом он трансформируется во Всероссийский стачечный комитет 1905 года. Члены «Студенческого органа Московского университета» откомандировывают Четверикова в этот комитет, ведущий страну к революции.
Особое внимание в своем рассказе он уделил тому, как еще до того, как был созван Всероссийский стачечный комитет, многими в стране была осознана непоследовательность властей после издания царского Манифеста 17 октября, даровавшего лишь на словах политические свободы. Он рассказывает, как убийство Баумана в Москве на следующий же день после публикации Манифеста, а затем расстрел демонстрации студентов у Манежа показали, что никаких свобод на самом деле царем «даровано» не было. Поэтому революционные настроения продолжали шириться, и возник Стачечный комитет. Этот рассказ существенен, потому что он передает атмосферу общества в тот момент, передает не фразами поздних пропагандистских и часто принципиально неточных советских агиток, а глазами непосредственного участника этих событий.
Хочу в связи с этим отметить позорное примечание в томике работ Четверикова, изданном в 1983 году, где «Мои воспоминания» были напечатаны. Этот комментарий был взят из публикации В. В. Бабковым отрывков из четвериковских воспоминаний в журнале «Природа» и содержал следующие фразы: «Речь идет о московском Стачечном комитете, созданном в разгар Октябрьской политической стачки. Но в нем преобладали либералы, эсеры, меньшевики. В результате после Манифеста 17 октября комитет обратился к рабочим немедленно прекратить политическую забастовку. В связи с этим большевики вышли из комитета. По их призыву рабочие собрания стали выражать недоверие Стачечному комитету и принимать решения о всемерной поддержке Московского Совета рабочих депутатов» («Природа», 1980, № 12).
Особенно лживо это примечание звучит после истории, приведенной на следующей странице воспоминаний. По поручению Стачечного комитета Четвериков был направлен в Лефортово на Московский стеариновый завод для организации и проведения там забастовки. «Когда я туда пришел, там уже орудовал эсер. Но справиться с ним не представляло никакого труда.
Я проводил строго большевистскую линию (курсив мой. — В. С. ), и рабочие сразу перешли на мою сторону. Забастовка шла дружно, планомерно, и я сохранил со многими рабочими самые дружеские отношения, когда через несколько лет приходилось случайно встречаться».
Основываясь на четвериковских воспоминаниях, можно усомниться в правдивости пропагандистских баек про Комитет рабочих депутатов.
Огромную историческую роль играет тот раздел воспоминаний, где Сергей Сергеевич рассказывает о приходе Ф. И. Шаляпина на заседание Стачечного комитета и о стихийно организованном концерте великого певца перед членами Комитета. Важен рассказ о том, как в начале декабря 1905 года правительственные войска расстреляли здание училища Фидлера, в котором тогда собрались члены Комитета.
В целом этот раздел казался мне очень важным. Искренняя и продуманная вовлеченность сына миллионера в революционную деятельность, причем на столь высоком — общенациональном — уровне, казалась мне, воспитанному на материале советской пропаганды о семьях «буржуев», почти невероятной. Этот рассказ от первого лица противоречил ходульным утверждениям советской прессы о моральном климате в среде богатых людей.
В те дни, когда Четвериков диктовал мне воспоминания, мы однажды остались в комнате вдвоем, и я спросил его, к какой из революционных партий он был бы ближе всего, существуй они в сегодняшние дни. Он задумался. Тогда я конкретизировал вопрос и спросил более прямо: соответствуют ли его мировоззрению большевистские взгляды сегодня? Он без задержки дал мне отрицательный ответ и потом добавил, что, пожалуй, меньшевики были бы ему симпатичнее.
Когда я закончил записывать воспоминания, был уже конец августа. Я улетел в Москву, взяв с собой все 130 страниц рукописи. В сентябре и первых числах октября я несколько раз ездил в МОИП и пытался выяснить, не меняются ли планы редакции относительно подготовки к переизданию четвериковской работы. Все пока шло по плану, и я об этих походах сообщал Сергею Сергеевичу.
